Из жизни единорогов - [47]

— Ну, так это ж сон! Так и должно быть…

— Сенча, я, правда, не знаю, что мне там захочется с тобой сделать. Не уверен, что тебе это понравится.

— Откуда ты знаешь? Может, понравится.

— Улыбка мне твоя сейчас не нравится, вот что!

Потом, помолчав немного, он добавляет со вздохом:

— Откуда ты вообще знаешь, чего мне действительно хочется? Может, я на самом деле садист?

Бр-р-р… Я запрокидываю голову и, прикрыв глаза, начинаю вспоминать мой последний сон, где мы с ним боролись. Вроде по всему выходило, что зачинщиком был я. После того, как в предыдущую ночь он, доведенный мною до бешенства, бросил меня на землю, я начал отчаянно сопротивляться. И боролись-то мы собственно потому, что я хотел непременно оказаться сверху, а он хотел меня удержать прижатым к земле, чтобы я не царапался и не кусался. Потом я вспоминаю, как в последний момент мне все же удалось положить его на лопатки, при том, что он гораздо сильнее. Никогда бы у меня этого не получилось, если бы он мне не поддался. Кто еще тут, интересно, из нас больший садист?…

— Нет, не думаю.

Но его этот аргумент явно не успокаивает.

— Послушай, давай наденем их и настроимся на то, что просто полежим там рядом в этом лесу и посмотрим на звезды. Раз ты их там видел, когда был один, может быть, и я их увижу.

— Чего-то тебе явно с огоньком не терпится поиграть, я смотрю, — насмешливо говорит он.

— Ну, Штерн, — смеюсь уже я. — Ну, дай ребенку спички! Ты же умный, взрослый, все равно ж отнимешь, если я что-то не то буду с ними делать.

— Кто-то мне недавно замечание сделал, — с усмешкой говорит он, — чтобы я с такими вещами не играл…

— Ну так то здесь. А я про там, — продолжаю канючить я.

— Пойду подумаю, — говорит он, кидая мне на одеяло цепочку с треугольником. И уходит, типа, в ванную или в туалет. Думает он там! Ха-ха…

Возвращается он, однако, в гораздо более сумрачном состоянии, чем ушел. Забирает у меня свой винкель, одевает на шею. Потом, так и не снимая своего халата, забирается под одеяло. Лежит на спине и долго молчит. Я, уже пристроившийся было читать Борхеса, с осторожным интересом наблюдаю за его неподвижным лицом.

— Сенча, — произносит он, наконец. — Я должен сказать тебе одну вещь. Я никогда не сделаю ничего, что бы могло нанести тебе какой-то вред или причинить тебе боль, физическую или моральную. Запомни это, пожалуйста. Я понятия не имею, что там будет во сне. Но я тебя очень прошу, что бы там ни случилось, не суди меня здесь по тому, с чем ты можешь столкнуться там.

Я откладываю книгу, выключаю свою лампу, придвигаюсь к нему и подсовываю руку ему под шею. Он тут же поворачивается на бок и утыкается мне носом в плечо. Я глажу его по голове, шепчу ему, что все будет хорошо. А сам думаю: вот бы не надо было никуда переноситься, ни в какие сумеречные леса, а поцеловать бы его в глаза прямо здесь. Но здесь нельзя. Здесь на книжной полке лежали его стихи, написанные той, по ком все еще болит его сердце. Здесь его только что трясло от одной мысли, что он может хотеть не только ее, но и меня. Поэтому все — там, где не будет никого, кроме нас двоих. И где по пробуждении все можно будет списать на сон.

* * *

Мы лежим в куче пожухлой листвы среди голых деревьев под темным беззвездным небом. Лежим в той же позе, в которой оба заснули у него на кровати. Я открываю глаза первым и тут же начинаю целовать его дрогнувшие веки, он крепко обнимает меня и уже не я, а он меня целует в губы, но тут я касаюсь его лица пальцами и шепчу ему: «Не двигайся», переворачиваю его на спину, и делаю все то, что мне давно хочется с ним сделать. За эти несколько минут я узнаю, что у него безумно нежная почти бархатная на ощупь кожа, что объятья его непривычно крепки, что целоваться он не умеет, искренне полагая, что делать это можно только одними губами; он не знает, что делать со своими руками, не знает, как быть с моим телом, и бессознательно повторяет за мной мои движения; он невозможно красив с бессильно запрокинутой головой и с трепещущими ресницами, и я не могу не поражаться тому, как сотни раз любуясь им дома и в библиотеке, я даже предположить не мог, насколько он может быть еще красивее; стон, который срывается с его приоткрытых губ, повергает меня в совершеннейшее изумление, и почему я думал, что стонать могут только женщины?.. Когда он поднимает голову, я как раз слизываю его белое семя со своих пальцев:

— Что ты делаешь?

— Ну, интересно же попробовать кровь единорога, — с улыбкой говорю я ему.

— Иди сюда, — взяв меня руками за ребра, он легко подтаскивает меня к себе, прижимает меня к груди, целует в губы, потом целует мои уже облизанные пальцы, и неожиданно спрашивает с какой-то безумной тоской в голосе:

— Радость моя, ну почему же ты хочешь быть со мной только здесь?

Я грустно улыбаюсь ему. А то он сам не знает….

* * *

Утром я застаю его сладко спящим головой на моей подушке. Кудри разметаны в разные стороны, на лице — какое-то детское выражение безмятежности. Так и тянет погладить его по волосам, наклониться к нему, поцеловать, но я спиной чувствую стоящий у стенки стеллаж, на котором я нашел папку со стихами. Сейчас их там нет, но дела это не меняет. Все то время, что я собираюсь на работу, он спит, и я с грустью смотрю на его лицо, думая почему-то о том, что у него должны быть очень красивые дети, у этого Штерна. Кто только их будет ему рожать?.. И еще я думаю о том, не потерял ли я этой ночью в лесу больше, чем приобрел. Сердце свое я точно потерял. Голову пока нет, поэтому сначала нужно выяснить, так ли уж ему нужно мое сердце. Но он спит, будить его я не решаюсь, да и вполне можно отложить решение этого вопроса на вечер. А там посмотрим…