Из жизни читательницы - [6]

Тайную и щемящую нежность испытываю я ко всем этим старушонкам в очочках, углубившимся в страницу с таким поглощенным вниманием и с такими сжатыми в узенькую щель губами, точно они проверяют финансовый отчет на многие тысячи (как раз именно они, такие вот бабульки, все еще регулярно ходят в библиотеки и не ленятся посылать в газеты гневные письма о бескультурной молодежи!); к облысевшим и полинявшим интеллигентам-шестидесятникам, бережно стиснувшим под мышкой выпрошенный у знакомых на два дня номер «Юности» или «Нового мира»; к школьнику-вундеркинду, с хладнокровием завсегдатая неевклидовых пространств раскрывающему первый том Кастанеды.

В сущности, все влюбленные в печатные знаки, думается мне, соединены невидимыми родственными узами. Однако груз глупых условностей и привычка к молчаливому созерцанию — ибо кто есть читатель, если не молчаливый созерцатель? — мешают им обрести друг друга, обрести друга…

Вот почему в минуты грусти я ищу утешения в излюбленной до привычности мечте. Мне представляются холод, дождь, ненастье; быть может, вечер; быть может, чужой город. Но постучись я хоть среди ночи (думается мне) в окно к незнакомому, однако глубоко родственному по духу читателю (быть может, это окажется ботаник-студент в толстых очках; быть может, язвительная дама средних лет), произнеси волшебный пароль: «Пожалуй, Кортасара стоит читать скорее днем, вы не находите?» — и ответом мне будут широкая, радостно-узнающая улыбка и заветный отзыв: «Да, бесспорно, ночью как-то лучше идет Ричард Бах». После чего уютно скрипнет старенькая дверь, и передо мной откроется милое сердцу всякого читателя пристанище — уголок продавленного дивана с бахромой от кошачьих когтей, в светлом круге под неустойчивым, как миг счастья, торшером…

На посторонний взгляд, наш школьный вестибюль выглядит довольно нарядно: в простенках между окнами блестят зеркала, а понизу вьется сине-розово-зеленый мозаичный орнамент из цветов и листьев.

Когда-то и мне он виделся радостным и приветливым. А как и почему все переменилось — установить теперь уже, пожалуй, невозможно. Однако не подлежит сомнению, что ныне те же самые зеркала только покалывают меня издали холодными лучами, а сине-розовые цветы извиваются навстречу неестественно, точно в судорогах.

Наши панели, как и в большинстве школ, выкрашены в голубовато-зеленый цвет. Всем прекрасно известно, что этот цвет успокаивающе действует на нервную систему и, таким образом, косвенно способствует улучшению дисциплины. Но лично у меня он вызывает ощущение глубокой тоски. (Может быть, это оттого, что, когда я в детстве поломала ключицу и лежала в больнице, в нашей палате были стены точно такого же цвета.) И с этим ощущением тоскливой обыденности я поднимаюсь по лестнице на второй этаж и отпираю дверь библиотеки.

Здесь я стараюсь по возможности бороться с рутиной и привносить в интерьер хотя бы некоторые приметы движения жизни: например, ежегодно покупаю яркий настенный календарь, заменяю металлический стаканчик для карандашей на пластмассовый органайзер и, наоборот, завожу рабочие блокноты то в мягком кожаном, то в твердом картонном переплете, то на пружине, с обложкой из тонкого блестящего пластика. Кроме того, я стойко борюсь с духом затхлости и регулярно проветриваю свое вместилище мудрости, а мои кактусы на двух подоконниках уже напоминают маленькую рощицу.

Но все портит и мешает мне чувствовать себя уютно одна мысль — мысль в общем-то нелепая и, однако, почему-то неотвязная: «Неужто так будет всегда?!»

Теперь уже не вспомнить, в какой именно момент принцы с гитарами в моих мечтах отступили на второй план.

Их оттеснили книжные герои. Но кстати говоря, отнюдь не геройские молодчики без страха и упрека! Никогда не привлекали меня эти самые носители положительных идей. (Еще в фантастике они были туда-сюда, что-то вроде политруков среди нормальных персонажей — бесполезные, конечно, типы, пока корабль летел к незнакомой планете, а вот на месте, глядишь, и способные пожертвовать собой ради сбережения баллончика с кислородом, когда корабль поврежден и не может лететь). Но вот в производственной тематике эти товарищи были совершенно невыносимы, в особенности председатели колхозов и директора передовых предприятий, а также молодые, политически активные конструкторы и прекрасные архитекторши, почему-то сплошь Ольги и Виктории.

Однако, надо признать, днем, в серые будни, от нечего делать это все же как-то читалось. Допустим, на уроке: книга кладется на колени, открывается крышка парты, на крышке рука, а на руке подбородок — и смотри себе спокойно в образовавшуюся щель, только подвигай вовремя книгу свободной рукой! Учителя, как правило, ничего не замечали (да и кто в чем заподозрит тихую, положительную отличницу?), а если и замечали, то минут через десять — пятнадцать. А больше и не надо было: в производственной тематике ведь самое интересное — объяснения в любви. Это уж само собой: как появится в тексте прекрасная Ольга или Виктория — ожидай объяснения в любви. (Но конечно, не сразу, а встречи так через три-четыре, в процессе разрешения производственного конфликта.) Немного удивляло, конечно, что объяснения эти проводились по единому плану, как школьные комсомольские собрания. Там и сям герои долгим взглядом глядели друг другу в глаза и говорили приблизительно одно и то же, с паузами в одинаковых местах; причем щеки героини в обязательном порядке вспыхивали, когда мозолистая ладонь героя касалась ее тонких пальцев. Помню, как однажды я надолго остолбенела, прочитав что-то вроде «А вот он был по-настоящему, по-мужски красив!». Лишение героини приоритетного права на красоту показалось мне кощунственным, как нарушение регламента собрания; а туманное выражение «по-мужски красив» отдавало прямо-таки двусмысленностью! Но в целом некоторая ритуальность любовных сцен не портила общего впечатления, как не может испортить впечатления от песни одинаковый припев после каждого куплета.