Из записок о 1812 годе (Очерки Бородинского сражения) - [9]

АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ ТУЧКОВ, ГЕНЕРАЛ-МАЙОР

На убийственном поле Бородинском пал и другой незабвенный друг юности моей, Александр Алексеевич Тучков. Со станом Аполлона Бельведерского соединял он душу ясную, возвышенную; сердце, дышащее тою чувствительностию, которая влечет и зовет к себе душу; ум, обогащенный всеми плодами европейского просвещения. Уста его цепенели, когда доводилось делать выговор, но громко и отважно отражал он несправедливые притязательства. С отплытия Наполеона к берегам Египта, мы летели мыслию вслед подвигов юного и нового Александра-кесаря; мы думали, что его славою, его душою человечество расцветет новою жизнию. Верх желаний наших был тогда тот, чтоб быть в числе простых рядовых под его знаменами. Но не мы одни так думали, и не мы одни к этому стремились. Кто от зари жизни ознакомился с Леонидами, Эпаминондами, Пелопидами и другими героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом. Но Наполеон свеял с умов очарование, навеянное на них Бонапартом; на чреде самовластителя он гонительною рукою оттолкнул от себя и Древний Рим и Древнюю Грецию: льстило его всемирное римское владычество, но он страшился доблестей Цинцинатов и Регулов. Друг мой был в Париже и в трибунате в тот неисповедимый час, когда пожизненного консула Бонапарта избирали в императоры. "Казалось,-говорил он,-что трибун Карно возразительную речь свою произнес под сверкающими штыками Наполеона. Туманно и мрачно было его лицо, но голос его гремел небоязненно". 1806 года в издаваемых тогда "Французских ведомостях" при главной квартире генерала Беннигсена сказано: "В сражении Голоминском князь Щербатов и полковник Тучков под градом пуль и картечи действовали как будто бы на ученье". Об этом потому только напоминаю, что друг мой никогда не упоминал о своих военных подвигах. Но ни бивачная жизнь, ни походы, ни битвы кровопролитные не пресекали переписки его со мною. В этом заочном свидании мы перекликались по-французски. Любимого нами Жан Жака Руссо называл он: L'homme de la nature, человеком природы. Есть мечты, которые, не вредя никому, золотят бесцветную нашу жизнь. Впрочем, хотя Жан Жака и называли мечтателем, но многие, особенно политические, мечты его осуществились и доказали, что мечтатель видел далее политиков и дипломатов современных. Они кружились в вихре обстоятельств, а он издали наблюдал обстоятельства, вникал в дух века своего и за двадцать лет до 1789 года прочитал в будущем новую судьбу Франции. В последний раз виделся я с другом моим 1809 года, когда он отправлялся в армию, а я в Смоленск. Мы завтракали вместе. Старшие его братья несколько раз присылали за ним для подписи купчей. В третий раз отвечал он посланному: "Скажи братцам, что я купчую подписать успею, а с Сергеем Николаевичем, может быть, вижусь в последний раз". . Я отвечал: "Для сердца и для дружбы нет последнего часа. Кто кого переживет, тот и оживит того жизнию дружбы. Так мыслил Монтаний, говоря о незабвенном друге своем Босси: так думаю и я: для дружбы нет последнего часа!"

Но друг мой предрек свой жребий; он исчез в бурях 1812 года. На батарее у деревни Семеновской, где струится речка Огник и где гремел ад жерл наполеоновых, занимал он люнет. Ударил миг двинуться вперед; Тучков закричал полку своему: "Ребята, вперед!" Полк дрогнул. "Вы дрогнули!-вскричал он,-я один пойду". Схватил знамя, полетел, и в нескольких шагах от люнета роковая картечь поразила его в грудь. В этот самый час брат его генерал-лейтенант Николай Алексеевич ранен был смертельно; в этот самый час пал юный Кутайсов; бежавшая лошадь без всадника возвестила, что его не стало в рядах русских; в этот самый час князь Багратион, питомец битв суворовских в Италии и на вершинах Альпийских, ранен в первый раз и с этою первою раною сошел в могилу. В это самое время Наполеон, наблюдая порывистое стремление конницы своей на наши батареи, ударял в ладони и восклицал: "I1s у vont! Ils у vont! Ils у vont! qu'on me donne ma caisse d'ordonnance! Они летят! Они летят, они там! Скорее походный мой ящик!" И вместе с пулями, ядрами и картечью знаки почетные сыпались на груди сражавшихся.

1812 ГОДА, СЕНТЯБРЯ ПЕРВОГО

Люди и лошади братьев моих, прибывших из Смоленска, помогли мне выпроводить семейство мое из Москвы. В воскресенье, после обеда, сел я на дрожки графа Ростопчина с братом моим Федором Николаевичем и поехал вслед за своими. Верстах в шести от Москвы по Рязанской дороге, прощаясь с женою моею, я сказал: "Если бог велит, то увидимся, а если нет, то свидимся там, где нет разлуки".

Потеряв из виду отъезжавших друзей моего сердца и, по обязанности моей, объехав с братом моим окрестные селения, возвратился я в безмолвную, унылую Москву, предчувствовавшую, но еще не слышавшую глагола решительного своего жребия. У самых ворот дома, который, как я сказал, нанимал я в Тишине у Драгомиловского моста, сломалось колесо у графских дрожек. Отпуская кучера, я препоручил ему сказать графу, что братья мои и я не будем у него ночевать.

Спросим здесь: был ли бы Наполеон завоевателем, если б с именем Наполеона Бонапарта остался на чреде очередного консула? Но и то был суд божий, когда Бонапарт со степени очередного консула вступил на поприще консула пожизненного, а потом облекся в порфиру императорскую. Об этом будет далее.