Из записных книжек - [10]

— Вы самый главный писатель?

— Нет, скорее, наоборот…

— У них главных не бывает, дурак, — благожелательно объяснил ему приятель. — У них все главные.

Этот мальчик станет либо примерным гражданином, либо бунтарем.

Воспитательница рассказала им глуповатую историю собственного сочинения о двух друзьях-изобретателях, построивших подводную лодку. Свой натужный рассказ она иногда прерывала вопросами, этакий тонкий педагогический прием, вовлекающий ребят в творчество.

— А лодку свою они сделали непроницаемой… Для чего, ребята?

— Чтобы пыль не набилась! — крикнул с места мальчик и чуть не свалился со стула от радости угадки.

Ребята старались усесться поближе ко мне. Один взял меня под руку, другой ухватил за карман.

— А если бы вы были моим папой? — упоенно сказала одна девочка.

— А если б моим!.. — тут же подхватила другая.

— Моим!.. Моим!.. Моим!.. — полетело со всех сторон. Вмиг я стал отцом двух десятков детей.

Одна девочка — она носила на рукаве повязку с красным крестом — не принимала участия в наших делах. Она все время лечилась; ставила себе градусник, пила капли из бутылки с помощью пипетки и прямо из горлышка (конечно, капли воображаемые), выслушивала себя игрушечным нейлоновым стетоскопом. Она так мужественно боролась за жизнь, что это было даже величественно.

Когда я уходил, они все припали к окнам. И мне казалось, что я слышу их прощальные голоса.

Где-то совсем рядом был рассказ. Требовалось лишь крошечное усилие. Но я удержался от него. Впервые мне показалось, что литература может замарать первозданность живого впечатления.

Из высказываний Нины Григорьевны, славной женщины, помогавшей маме по дому

— Пусть деревянные фигурки обеспечат себя пылью, тогда я их вытру.

— Скорее к телевизору: Верзилус Корейка поет!

— Нет, я не больна, но мне кругом чхается.

(На слова мамы: у вас красивые ноги):

— Что вы, Ксения Алексеевна, это одни копии.

— Я так разволновалась, что приняла волейбол и аверьяновку. (Валидол и валерьянку.)

— Сбросят атомную бомбу — одни рувимы останутся.

— Я ее не уважаю, она — наркоматик (о соседке).

(О долго умиравшей старухе родственнице):

— Она мне надоела вполгорла.

— Анка попала в рокфор (Анка-пулеметчица попала в кроссворд).

Урок этики

Все это я услышал от своего соседа по столику в одном из лучших подмосковных санаториев. Ему лет тридцать, он заведующий столовой в довольно крупном промышленном городе. Он так говорит своим подчиненным: «Вы живете за счет народа, который обворовываете. Так улыбайтесь за это, по крайней мере!» И еще он говорит: «Мы воруем, мы злоупотребляем, но давайте все же не выходить из рамок приличия, надо и честь знать». И еще: «Все понимают, что завстоловой не будет без мяса. Но я беру на один обед, а не на два, и люди меня уважают. Другие тащат без стыда и совести, а я так не могу, мне еще вон сколько работать! Поэтому я все делаю с умом и по совести». И он всерьез считает себя крепким работником и честным молодым коммунистом. И другие так считают.

Елейный Чехов

Почему-то у всех писавших о Чехове при самых добрых намерениях не получается обаятельного образа. А ведь сколько тратилось на это нежнейших, проникновеннейших слов, изящнейших эпитетов, веских доказательств. Ни о ком не писали столь умиленно, как о Чехове, даже о добром, красивом Тургеневе, даже о боге Пушкине. Писали жидкими слезами умиления о густых, тяжелых, как ртуть, слезах Льва Толстого над ним, над его «Душечкой». Но лишь раз попалась мне холодная, жесткая фраза Толстого, что он видел «двух неприятных людей», одним из них был Чехов.

Писали, какой Чехов тонкий, какой деликатный, образец скромности, щедрости, самоотверженности, терпения, выдержки, такта, и все равно как-то не получилось. Пожалуй, лишь Бунину что-то удалось, хотя и у него Чехов раздражает. И вдруг я понял, что то вина не авторов, а самого Чехова. Он не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни кроток (достаточно почитать его жесточайшие письма к жалкому брату). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, добрейшим, скромнейшим, грациознейшим. Поэтому так натужно выглядят все его назойливые самоуничижения: «Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот семнадцатый». «Мы с вами», — говорил он ничтожному Ежову. А его неостроумные прозвища, даваемые близким, друзьям, самому себе. Все это должно было изображать ясность, кротость, веселие незамутненного духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса. Как неостроумен великий и остроумнейший русский писатель, когда в письмах жене называет себя «селадоном Тото». Он был искренен, прорываясь злостью: изменившая жена похожа на большую холодную котлету. Но литературные богомазы приписывают все проявления его настоящей, сложной и страстной натуры тяжелой болезни. Убежден, что живой Чехов был во сто крат интереснее и привлекательнее того образа, который он навязал мемуаристам.

У Тышлера

Мы ехали на Масловку с дачи по удручающей слякотной, грязной осени. У подъезда Тышлера с мокрой скамейки поднялся знаменитый, но опустившийся, вечно пьяный, полубезумный художник и, нависнув своим громадным туловищем, сказал голосом юродивого из «Бориса Годунова»: «Подайте рублик академику». А какой был красавец, спортсмен, талант!..