Из-за парты — на войну - [13]

— А ты что, уже узнавал? — спросил Тимоха.

Виктор кивнул и спрятал руку под стол.

— Вот такие дела, хлопцы. Не так все просто в этом мире. Но планеры я не брошу! Когда-нибудь и до самолетов доберусь — торжественно обещаю! Провались я на этом месте, если не добьюсь того, что задумал…

Он говорил преувеличенно бодро и весело, но голос подводил Виктора: сегодня его мягкий, чистый баритон был с хрипотцой, а на лице оставалось грустное выражение даже тогда, когда он смеялся.

— Станете вы летчиками. Отличными. Знаменитыми…

И Виктор, как всегда, начал мечтать вслух. Но что бы он ни говорил, какие бы красивые и высокие слова ни употреблял, Тимоха ни разу не остановил и не упрекнул его.

— …Тимоха возглавит экипаж. Вторым летчиком у него будет Лека, а Птичка — штурманом…

Виктор умолк, и все, как по команде, посмотрели на меня. До сих пор я еще не решила твердо, хочу ли стать профессиональным летчиком и следует ли мне идти вместе с остальными в аэроклуб, чтобы потом навсегда остаться в авиации.

Ребята ждали от меня ответа.

— Ты пойдешь с нами, Птичка? — отрывисто спросил Тимоха.

И я почувствовала, как ему хотелось, чтобы я согласилась.

— Куда ей!.. — насмешливо произнес Лека.

— Сейчас девчат не очень-то берут, — тихим голосом сказал Виктор. — В прошлом выпуске было всего две девчонки. Но, принимая во внимание особые данные…

Он слабо улыбнулся, а Валя, не поняв шутки, быстро подхватила:

— Мы же все-таки летали! Должны ведь они учесть планерку! Не могут нас не взять!

Валя, которая страстно хотела научиться летать на самолете, чтобы потом стать военным летчиком, верила в свою счастливую звезду, не допуская и мысли о том, что ее могут не принять. Посмотрев на Виктора, который сидел понурив голову, словно приговоренный к казни, я просто из солидарности сказала:

— Да меня не возьмут. Так что об этом и говорить не стоит.

Я и в самом деле была почти уверена, что медицинская комиссия забракует меня: вес малый, да и рост тоже не ахти какой. К тому же девушек и в самом деле принимали в аэроклубы неохотно.

Виктор с удивлением поднял на меня глаза, видимо, не понимая, как это можно колебаться и раздумывать, если есть возможность поступить в аэроклуб, и с укором произнес:

— Эх ты, Птичка! Тебя еще уговаривать нужно.

И тогда я поспешила согласиться, чтобы никто не подумал, будто я ломаюсь:

— Ну конечно, я попробую. Может быть, примут.

Мы вышли на улицу. Возбужденные, чувствуя на сердце какую-то особенную теплоту, которая обычно появляется у друзей перед расставанием, мы побрели по Крещатику, пересекли один парк, потом другой и очутились на высоком берегу Днепра. Здесь на кручах, устроившись на поваленных ветром стволах акаций, мы долго сидели все вместе и пели.

Солнце зашло, погас оранжевый закат. Светившиеся высоко в небе серебристые тучки потемнели, стали серыми.

Перед нами внизу отливали сталью воды Днепра. Дальше, за рекой, до самого горизонта тянулась приднепровская равнина.

Пел главным образом Виктор, а мы слушали его и подпевали. Он пел родные украинские песни — о Днепре, о несбывшейся мечте. Его сильный голос легко и свободно плыл над крутыми прибрежными холмами и замирал где-то вдали, сливаясь с бескрайним простором за могучей рекой.

— Хорошо ты поешь, Виктор, — сказала Валя. — Заслушаешься.

— Тебе бы в консерваторию, — поддержала я Валю. — У тебя талант!

Виктор не отвечал, а все пел и пел. Ему сегодня пелось…

Он и сам понимал, что ему прямая дорога в консерваторию. Но авиация… Она не давала покоя. Чего бы он не отдал за то, чтобы стать летчиком!

Пройдут годы. Много лет, вероятно — двенадцать. И однажды я увижу Виктора в Москве, куда он приедет специально для того, чтобы поступить в труппу Большого театра.

К тому времени, когда он как-то вечером ввалился ко мне и своим звучным голосом сказал: «Ну здравствуй, Птичка! Не ожидала?» — Виктор, окончивший после войны консерваторию, был уже известным певцом. Однако он успел многое и в авиации: летал на различных самолетах, был чемпионом страны по планерному спорту, имел мировые рекорды.

Но с Большим театром договориться он не смог.

— Понимаешь, не повезло. Не нужны им баритоны, своих хватает. Вот если бы тенор или бас…

И Виктор продолжал петь в Киеве, был солистом филармонии, давал концерты. А еще — летал… Без этого он не мог.

Но все это будет потом, двенадцать лет спустя…

Сгущались сумерки. Затуманился горизонт, с реки потянуло прохладой.

— Вот и первые звезды показались на небе. А где же она, моя звезда? — задумчиво сказал Виктор, и слова его прозвучали как продолжение песни.

Никто ему не ответил. Мы находились под впечатлением его песен и боялись проронить слово.

Отсюда, с прибрежных холмов, видна была низкая часть города. В потемневших домах стали зажигать огни, с каждой минутой становилось все больше и больше освещенных окон.

Валя предложила спеть «Любимый город». Мы пели о родном городе, который нужно было защитить от врага, пели о войне, еще не думая о ней серьезно. Когда песня кончилась, опять наступила тишина. И вдруг в тишине раздался голос Тимохи:

— А ведь будет война, ребята…

Война… Вероятно, Тимоха слышал что-нибудь от своего отца, который был кадровым военным, занимал высокий пост и, по-видимому, знал что-то такое, чего не могли знать другие. Да и мой отец, работавший в штабе Киевского военного округа, все чаще поговаривал о том, что события, развивающиеся в мире, неизбежно приведут к столкновению с фашизмом.