Из-за девчонки - [85]
– Не верь ты никому, никаким Валерам, – сказала она тихо. – Верь мне. Ну говорила я ему, кажется, что-то, что Леха твой стихи мне пишет. Что из того? А писем не давала. С какой стати? Кто он мне? То же, что и Леха…
– Он говорит, что женится на тебе, когда ты школу окончишь, – выдал я Валеру, защищаясь.
– Не слушай! Не верь…
Я сел на табуретку, стараясь собраться с мыслями. Валера, Леха, Коля… Снова несчастный Леха! Значит, всех их Танька позвала, чтобы мне показать, каким успехом она пользуется у мальчишек? «Самолюбие мое пощекотать»! – вспомнил я слова Валеры. Неужели для меня, из-за меня?… И я тут главный виновник?… А Леха? Как же он-то?
– Что ты там с Лехой сделала, что он как дурак теперь? – спросил я.
– Поцеловала в подъезде. Ты же сам этого хотел.
Танька будто оправдывалась передо мной.
– Я его в щеку, не думай! – зачем-то добавила она.
Чайник уже кипел. Я снял его с плиты и заварил чай.
– Ты и теперь ничего не понял? – спросила Танька.
«Да понял я, понял!» – хотел и не смог я ей крикнуть. А что же Леха? Как же он?
Танька взяла мою руку в свои теплые мягкие ладони. Ее серые влажные глаза вдруг оказались совсем близко. От Таньки пахло легкими духами и еще чем-то очень приятным и знакомым, похожим на запах парного молока.
Я и сам не знаю, как это случилось, что я поцеловал ее, вернее, кажется, я только ответил на ее поцелуй. Не знаю, не знаю! Только я сделал это, сделал!.. И я забыл на мгновение о Лехе, о Валере, обо всем на свете…
– Как же ты раньше ничего не замечал? – едва слышно спросила она, отстраняясь от меня.
В кухню зашел Игорь.
– Тань, дай тортика, – сказал он, со странным интересом взглянув на меня.
– Иди ты, чтоб я тебя не видела! – велела ему Танька. – И так весь в шоколаде.
Игорь вышел в коридор, отошел на безопасное расстояние и крикнул на всю квартиру:
– Дай! Дай! А то я маме скажу, что ты с Витькой на кухне целовалась!
Танька закрыла дверь и безвольно опустилась на табуретку. Щеки ее заалели. Она подняла на меня глаза, не то с укором, не то в надежде на что-то, смотрела долго, не мигая, и тихо сказала:
– Подглядел, паршивец…
Но тут же Танька вскочила с табуретки, как-то зябко, нервно повела плечами и тряхнула головой, будто сбрасывая с себя минутное оцепенение.
– Ну и пусть! – сказала она отчаянно. – Пусть знают…
– Прости, – зачем-то шепнул я.
– Нет, нет, я сама этого желала, – твердо сказала Танька и взглянула на меня открыто и даже как будто с вызовом. – Ты меня не любишь. Не говори ничего! Я знаю… Господи, какой-то замкнутый круг! Все наготове, только руку протяни. А тот единственный, который нужен… Нет, это ты меня прости! Только знай, знай, что никому я тебя не отдам! Слышишь? И никто мне больше не нужен. Можешь не любить. Но я буду, буду бороться! Ты меня понял? А теперь пошли.
Она взяла чайник, а коробку с тортом сунула мне в онемевшие отчего-то руки. И я покорно поплелся за ней, будто уже был в ее власти, будто мы теперь были связаны одной непроизнесенной тайной или каким-то общим грехом, разглашенным и осужденным всеми. И от этого – оттого, что мы были так обнажены перед всеми, – будто мы не могли теперь порознь ни жить, ни думать, ни просто появиться кому-нибудь на глаза. Я знал, что в комнате меня ждали Лехины глаза, и шел навстречу им, шел следом за Танькой, и оттого, что была она рядом, мне, кажется, было легче.
В глаза я ему посмотрел, и, как ни странно, посмотрел спокойно. Во мне будто все онемело, что-то отмерло в этот момент в моей душе и ничего пока не родилось взамен, в ней стало пусто и невесомо, словно освободился я от давней, изнурившей меня вконец ноши. И даже стало легче дышать, просто стало легче потому, что что-то произошло, хоть что-то теперь определилось.
Чай пили молча и уныло. Валера, правда, пытался наладить какой-то несерьезный разговор, да так и не наладил, тоже замолчал. Леха пригласил Таньку танцевать. Наверное, и ему в чем-то стало легче, и он от чего-то избавился вместе со мной, потому что раньше на такой шаг, как пригласить ее танцевать, он не решился бы, а теперь – ничего, подошел, поклонился галантно и пригласил. И Танька со счастливой и мудрой печалью в глазах пошла с ним.
Валера совсем сник, сидел тихий и подавленный и смотрел перед собой ничего не видящими глазами. И я подумал, что уже ради того только, чтобы сбить с него эту его недавнюю спесь, стоило поцеловать Таньку в кухне.
И снова где-то падал снег, долго и грустно, как это бывает только теплым зимним вечером, в сумерки, падал сказочно и волшебно, снова кто-то не приходил и кого-то ждали, и чья-то чужая, затянувшаяся, пронзительно нетерпимая разлука тревожила и оправдывала меня. Видимо, это была любимая Танькина песня, раз она ставила ее целый вечер, и, видимо, что-то свое, теплое и томительно-нежное, о чем мечталось и грезилось, чувствовалось Таньке за этими простыми словами, какое-то другое значение придавала она им, и я, кажется, знал теперь – какое.
Пришел Игорь из другой комнаты и сел за стол. Я налил ему чая и положил на блюдце большой кусок торта с кремовой искусственной розой. И роза как будто уже была из этой любимой Танькиной песни. А Леха, закрыв почему-то глаза, шевеля по привычке своими толстыми губами, все танцевал, танцевал с Танькой, легко и бережно поддерживая ее за талию.
