Из-за денег - [63]

Ничего. Ни звука.

Она, конечно, услышала, как он упал. И сейчас она ждет, чтобы убедиться, что он мертв. Если он снова начнет двигаться, она вновь устроит свой «большой шум». Но сейчас она просто ждет.

И это ее ожидание позволило Левину окончательно собраться с мыслями. Он понял, что дьявольское лицо, которое он видел, — ничто иное, как раскрашенный фосфорисцирующими красками воздушный шар, который проткнули иголкой, когда он закричал. А пронзительный вопль исходил скорее всего из динамиков стереомагнитофона, включенного на полную мощность. Ничто не могло убить или искалечить его, если только сохранять присутствие духа и примерно представлять, где она и что хочет сделать.

«У меня больное сердце, — говорил он себе, — но не такое уж больное, как было у Уолкера, еще не оправившегося от первого инфаркта. Ее трюки убили его, но они не убьют меня».

Он продолжал тихо лежать, восстанавливая силы, успокаиваясь, полностью приходя в себя. Вдруг он увидел, как зажегся ручной фонарь, и тонкий луч света ударил ему прямо в лицо.

Левин поднял голову, посмотрел в источник света. Он ничего не мог видеть, когда сказал:

— Нет, Ами, на этот раз у тебя ничего не получится.

Фонарь погас.

— Ты напрасно стараешься, — продолжал Левин говорить в темноту. — Если твои трюки не сработали сразу, когда я не был к ним готов, теперь они бесполезны.

— Твоя мать мертва, — сказал он тихим размеренным голосом, зная, что она вслушивается в каждое слово. — Ты убила ее тоже. Своего отчима и свою мать. И когда ты позвонила мне домой, чтобы сообщить, что она якобы покончила самоубийством, ты догадалась, что я знаю правду. И ты решила убить и меня. Я, наверное, сказал тебе, что и у меня больное сердце, такое же слабое, какое было у твоего отчима. Поэтому, если бы тебе удалось убить меня, это был бы еще один сердечный приступ, вызванный видом трупа твоей матери.

Тишина казалась такой же полной и глубокой, как лесное озеро. Левин осторожно подобрал под себя колени и, стараясь не шуметь, принял сидячее положение.

— Ты хочешь знать, как я догадался? Помнишь, в понедельник мисс Гаскелл на уроке обществоведения говорила об обязанностях полиции. Но мисс Гаскелл сказала мне, что ты всегда, по меньшей мере, на месяц вперед в учебе. Две недели до того дня, когда умер твой отчим, ты прочитала об обязанностях полиции в учебнике, и именно тогда ты решила убить отчима и мать. — Он протянул руку, дотронулся до перевернутого им кресла, оперся на него и медленно поднялся на ноги, продолжая говорить: — Одно я не могу понять, почему ты их убила. Да, ты крадешь книги из библиотеки, которые тебе не разрешают читать. Может быть, все из-за этого? Или из-за чего-нибудь другого?

Она заговорила в первый раз из темноты, видимо, находясь в другом конце комнаты.

— Вы никогда этого не поймете, мистер Левин, — сказала она, и ее детский голос звучал холодно, равнодушно, презрительно — совсем по-взрослому.

И Левин вдруг представил, как она убила Уолкера, лежавшего беспомощно в постели, прислушивавшегося к прерывистому биению надломленного сердца, — точно так, как это часто делал Левин по ночам, — прислушиваясь и ожидая… И вдруг этот дикий, раздирающий душу вопль, внезапный среди безобидной послеобеденной тишины, исходящий отовсюду, наваливается на него…

Левин содрогнулся.

— Нет, — сказал он, — это ты не понимаешь. Для тебя, что украсть книгу, что загубить чужую жизнь — одно и то же. Ты еще ничего не понимаешь.

Она заговорила снова, по-прежнему с презрением.

— Для меня все было плохо, даже когда она была одна… Не делай то, не делай это… А потом она вышла замуж за него, и вот оба они стали следить за мной, повторяя как попугаи, «нет», «нет», «нет», как будто других слов у них для меня не было. Я могла спокойно себя чувствовать только у бабушки.

— Так вот почему ты убила! — Левин словно вновь услышал тот детский плач, там в его доме, за стеной, как бы символизирующий гигантское эхо очень молодого человеческого существа, непреклонно требующее, чтобы с ним считались. И, находясь сейчас в этом пристанище ужаса, он почувствовал сильный гнев: недоразвитое, еще не приспособленное к самостоятельной жизни существо, тем не менее, уже готово убивать и убивать!

— Ты знаешь, что с тобой сделают? — спросил он ее. — Нет, они тебя не казнят. Ты слишком молода для этого. Они признают тебя сумасшедшей и запрут навсегда. И там, куда тебя поместят, будут охранники и надзирательницы, чтобы постоянно приказывать тебе, что надо делать и что нельзя. Они будут командовать тобою в миллион миллионов раз больше, чем ты себе это представляешь. И они поместят тебя в маленькую комнату с дверью, закрытой на замок, и не выпустят тебя оттуда. Они не разрешат тебе делать то, что ты хочешь. Абсолютно ничего из того, что ты хочешь.

Он обошел вокруг кресла, дотронулся рукой до стены.

— Ты уже ничего не можешь сделать мне сейчас, — сказал Левин. — Я не выпью тот яд, который ты подложила матери, и твои трюки, как я уже говорил, не сработали. И никто не поверит в письмо с признанием в самоубийстве, которое ты подделала. Сейчас я позвоню в участок, и они приедут, заберут тебя и запрут в той маленькой, узкой комнате, о которой я тебе говорил, — запрут окончательно и навсегда.