Из воспоминаний - [116]
На обороте:
«Случайно письмо завалялось, и я теперь, получив ваше, распечатываю свое, чтобы приписать.
Кривенко говорит, что в С. В. ваша вещь отложена до начала будущего года, потому что в редакции имеется несколько больших повестей, уже оплаченных, но что вы можете требовать гонорара авансом[32]. Гольцев в Москве, и если вы не получаете ответа, то это обыкновенная московская манера. Я с „Русской Мыслью“ разошелся. Очень и очень это некстати по моим теперешним делам, но они в такой степени бесцеремонны со статьями, что совершенно непереносно.
Ваш Ник. Михайловский».
Вскоре после того Н. К. разрешено было возвратиться в Петербург. А мне еще более года после того пришлось скитаться по Руси…
IV. Странствования
В конце августа мы уехали из Верхнетроицкого, и из Самары опять на пароходе отправились в Казань. Здесь, в редакции «Волжского Вестника», мне дали несколько образчиков того хлеба, каким питалось население голодающих местностей, и рассказали об ужасном положении в ту пору Поволжья. Да я и сам уже достаточно насмотрелся на все ужасы голода.
Из Казани через Нижний мы проехали в Москву, где я расстался с женой. Она направилась в Петербург, а я — в Вологду.
Сентябрь я прожил на Горке, в усадьбе моей тетки, Е. П. Даниловой. Здесь я задумал сделать сбор для голодающих, и по этому поводу переговорил со священником: решили, что всего удобнее обратиться к народу в церкви. Так и сделали.
8 сентября перед концом обедни сторож, по указанию священника, поставил среди церкви, неподалеку от амвона, стол, и на столе были выложены куски того хлеба, который я привез из Казани, — куски, похожие на засохший навоз. Священник сказал народу, что в Поволжье и в некоторых средних губерниях был неурожай и вследствие того наступил голод, что «вот человек приехал из тех краев, сам все видел и расскажет вам…» После того я обратился к народу и просто и ясно поведал ему вкратце о страшном бедствии, какое в то время переживало крестьянское население в местностях, пострадавших от голода. Я перечислил эти местности и упомянул о том, что везде идут сборы для голодающих. Я указал на куски хлеба, лежавшие на столе, и предлагал желающим попробовать этот хлеб.
— Вот такой-то хлеб едят люди! — говорил я. — Пожалейте же их, братцы, помогите и вы им, чем можете, сколько можете, — деньгами, хлебом.
Когда я кончил, смутный гул пошел по церкви, и я слышал, как ближе стоявшие к амвону старики и молодежь говорили:
— Поможем, батюшка, поможем! — Помочь надо! — Как же не помочь! Со всяким может случиться, не приведи Бог…
Народ теснился к столу; мужики, бабы пробовали хлеб, жевали и выплевывали.
— Господи, помилуй! — говорили бабы. — И что ж это за хлеб!.. — Нешто это хлеб!.. Песок!
После обедни, по выходе из церкви, ко мне приступили с вопросами, за разъяснениями, и я должен был поговорить о деле подробнее…
Деньгами давали мало, но хлеба было собрано много, и все пожертвования были отправлены в Нижний Новгород по назначению. Эта, конечно, сравнительно малая лепта в сущности была весьма значительна, если принять в расчет, что вологодский крестьянин, принесший эту лепту, и сам нередко уже в половине зимы нуждается в хлебе.
Пора мне было подумать о том, где приютиться на зиму. Оставаться в деревне было немыслимо: горкинский дом был старый, ветхий, холодный! в нем с полу сильно дуло, углы промерзали по зимам. Оставаться в Вологде мне не хотелось. Я уже знал, как затруднительны сношения с редакциями по почте. Пошлешь рукопись или письмо, и ответа не дождешься. Самым удобным для меня представлялось жить зиму в Москве. Там книжные магазины и библиотеки, в которых я нуждался для своей работы, были бы у меня под рукой; там я мог бы найти занятие в журнале или в газете и заручиться заработком; там, наконец, и удобства жизни, быстрота почтовых сообщений с Петербургом.
30 сентября я уехал из деревни, а 4 октября был уже в Москве. Я остановился на Неглинной, в номерах Ечкиной, где тотчас же мой паспорт, как водится, взяли в прописку. Неделю я прожил в номерах, а затем нанял у Могито дешевенькую комнату и переехал в нее, распаковал свой чемодан, купил чернил, бумаги и принялся за работу.
Сначала я своею комнаткой остался доволен; одна часть ее была отгорожена под спальню, а другая — крохотное пространство — служила передней. Обстановка, конечно, скромная, но был и диван и комод. Из единственного окна, выходившего на Самотекскую площадь, были видны Садовая и конец Цветного бульвара… Но вскоре оказалось, что комната была холодная: зимние рамы были плохо вставлены, от окон — особенно из форточки — дуло… Сначала этих неудобств я не заметил, окунувшись с головой в работу, и спохватился уже поздно. Я простудился. Мне шибко нездоровилось: лихорадило, болела голова, а пуще всего мешала мне работать зубная боль.
Утром на четвертый день по переезде к Могито, когда я с подвязанной щекой, в шапке и закутавшись в плед, сидел за работой, в дверь моей комнаты постучали, и на обычное приглашение «войдите!» появился какой-то полицейский чиновник и объявил, что меня сегодня вызывают к часу пополудни в охранное отделение. Я сказал, что я болен, и спросил, не могу ли я отложить этот визит, хотя до завтра.
