Из собрания детективов «Радуги». Том 2 - [20]

Но в этом альбоме были и фотографии, которых я раньше не видел или успел забыть. На одной были моя мать и Агнес. Они стояли в саду, обнимая друг друга за талию и образуя забавный контраст. Белокурая головка матери едва возвышалась над плечом Агнес. Мать, нарядно одетая, выглядела очаровательно, а на Агнес было скромное летнее платье. Невольно вспомнились дорогие парижские туалеты, которые она носит теперь. Меня охватила тихая, глубокая радость — не только оттого, что я нашел этот альбом, но и оттого, что бабушка, значит, даже не думала терять его или выбрасывать. Когда я перевернул последний листок, из альбома выскользнул клочок бумаги — газетная вырезка. Я поднял ее и поглядел. Там был кусочек какой-то статьи, а на обратной стороне извещение в черной рамке. Я машинально прочел: «С прискорбием извещаем… Из-за несчастного случая мы лишились…»

Не сразу до меня дошло, что это было извещение о смерти матери. Не раньше, чем я прочел ее имя. «Эстелла Габриэль…» Я не помнил, чтобы при мне кто-нибудь обращался к моей матери по имени. Отец обычно называл ее «милая» или «кошечка», это я помню. Возможно, другие называли ее Стелла или Эстелла, только я этого никогда не слышал, а может быть, забыл. Эстелла Габриэль… Моя мать была француженка. Я сидел, уставившись на извещение и на подписи под ним. Там было и мое имя.

«…нашей горячо любимой супруги, матери и невестки…»

Вдруг я почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Я вздрогнул, так как подумал было, что вошел отец и сейчас отберет у меня альбом из-за этой своей патологической заботливости.

Но на меня был устремлен взгляд больной. Иной раз мне казалось, что бабушка уже ничего не видит, однако сейчас было не так. Еле слышно она спросила:

— Что у тебя в руках, мальчик?

Я поднялся и подошел к дивану, где она лежала на матраце, подпертом множеством подушек, потому что она не могла лежать на плоском ложе.

— Это семейный альбом, бабушка, — сказал я. — Ничего странного, что ты не могла его найти. Он стоял за…

Не знаю, по какому признаку — ведь в лице ее, обмякшем и слегка перекошенном, словно отражение в кривом зеркале, не шевельнулась ни одна черточка, — но я сразу понял, что бабушка тогда сказала неправду: она припрятала альбом от меня. Разумеется, по требованию моего отца.

Я не сердился на нее. Наоборот. Никогда еще не испытывал я к ней такой нежности, благодарный за то, что она не отнеслась равнодушно или даже враждебно к памяти матери, как я вообразил. Она сохранила не только фотографии, но и извещение о смерти.

Я боялся, как бы она не разволновалась из-за моей находки, и поэтому поспешил сказать:

— Я так рад, что он нашелся, но папе об этом знать не обязательно.

По-моему, я увидел на ее бледных перекошенных губах нечто похожее на проказливую улыбку, с какой она когда-то разрешала мне не говорить папе, сколько я съел мороженого. Молчаливое согласие немножко поводить папу за нос.

Возможно, и ей вспомнились добрые старые времена.

Мой взгляд упал на извещение, которое я положил на прежнее место между последними листами. На этот раз мне бросились в глаза слова, на которые я сначала не обратил внимания. «Из-за несчастного случая…»

Несчастный случай?

Почему же все меня уверяли, что она заболела, как и я, и умерла от той же лихорадки, которая надолго вывела меня из строя? Впрочем, нет, по правде говоря, никто меня в этом не уверял. Я сам так решил, а поскольку говорить о матери мне не разрешали, я и остался при этом мнении. Сам не знаю, почему меня так поразило, что причиной ее смерти был несчастный случай. Пожалуй, большинство людей сочли бы такой конец более страшным — и для нее самой, и для ее родных.

Но что же это был за несчастный случай?

Я опустился на колени перед диваном, взял холодную, иссохшую и почти безжизненную руку больной в свои и тихо спросил:

— Бабушка, что это был за несчастный случай, от которого погибла моя мама?

В ее обмякшем лице, казалось уже не способном что-нибудь выразить, произошла перемена, во взгляде мелькнул испуг. Она шевельнула губами, но не произнесла ни звука.

Я поспешил ее успокоить:

— Не бойся, бабушка, ты меня не расстроишь. Я все понимаю. Папа, конечно, запретил тебе разговаривать со мной о моей маме. Но я уже не маленький. Можешь спокойно мне все сказать. Что это было — автомобильная катастрофа?

В ее глазах появилось удивительное выражение, какое мне приходилось видеть, когда отец подсаживался к ней и принимался говорить о прежних временах, о своем детстве. Она словно оживала, и из того, что она шепотом отвечала ему, я мог заключить, что она прекрасно все помнит, и тем отчетливее, чем дальше в прошлое. После этого она вновь словно погружалась в небытие, как утопающий, который из последних сил цепляется за спасательный канат, а потом, обессилев, выпускает его из рук, и ему уже все равно, что будет дальше.

Вот и сейчас, я видел, в ней снова затеплилась жизнь. Ясным взглядом она словно всматривалась в то, чего давно уже не было. Я тоже видел под этим дряхлым лицом умирающей лицо моей бабушки. Когда она заговорила, ее речь звучала гораздо отчетливее, чем я хоть раз слышал за все эти