Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью - [56]
— Анна, нам нужно уходить отсюда немедленно, — сказал он и начал быстро собирать ранец.
Кое-что из продуктов он сунул ей в руки. Она прижала это к груди и смущенно улыбнулась. Он мельком взглянул на нее: в улыбке Анны была благодарность.
Уже опускались сумерки. Он вылез на край оврага и осмотрелся.
На станции все еще растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания через пустые оконные проемы, черные от смолистой копоти, все еще валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолеты у них не хуже, чем у русских. Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.
— Анна, прощай, — сказал он, указывая ей в сторону станции. — Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.
Она закивала и сказала:
— Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.
— Я тебя обязательно разыщу.
Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло.
— Когда, Арним?
— Когда окончится война. Когда все это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, — сказал он твердым голосом, как произносят клятвы.
Она закивала в ответ, едва сдерживая слезы.
— А когда она окончится? — спросила девушка, когда он уже шагнул в сторону станции.
Бальк обернулся:
— Еще не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.
Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты «Великой Германии», наконец, расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искореженному перрону подошел короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.
«Разве это я мечтал увидеть на родине, — думал Арним Бальк, сидя у окна вагона. — Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулеметного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников». К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другое, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть ее.
Он открыл глаза. В приглушенном свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчета Штарфе, самым надежным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всем Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с ним теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одергивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счет побежденных, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырех лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к семье, в собственной шкуре, чтобы проносить ее еще лет сорок. «С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, — любил повторять он, — не потерять голову. Потому что стоит ее потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!»
Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что «сынок» они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте.
Ноги штабс-ефрейтора из «Великой Германии», однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.
То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат «Великой Германии» был слишком впечатлительным и вечерний налет «москито» и «тандерболтов» оставил в его душе глубокий отпечаток, сосед зашевелился, судорожно дернулся и закричал:
— Летят! Летят! — В неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Балька сжалось все внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети. Словно на их линию зашли русские «летающие танки» Ил-2 и начали основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулеметов.
Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в темном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата «Великой Германии» и послышался грубый окрик.
— Заткните глотку этому недоноску! — После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.
