Из сборника «Оборванец» - [4]

Обратив к нему серо-синие глаза, она сказала:

- Ты, наверное, тоже среди них не последний. И я думаю - ты видишь в мужчинах то, что есть в тебе самом.

- Да нет же, вы ошибаетесь! Уверяю вас, когда мы шли в атаку, в ту, где меня ранили, у нас в полку не было ни одного, кто не показал бы себя настоящим героем. Как они шли вперед! Никто не думал о себе, это было просто великолепно!

Она прикусила нижнюю губу, и голос ее прозвучал как-то странно:

- Ну, а неприятель?.. Быть может, там тоже храбрые солдаты...

-- Да, я это знаю.

- А вы не злой. Как я ненавижу злых людей!

- Нет, люди совсем не злые. Они просто не все понимают.

- Ах, вы просто ребенок, хороший, добрый ребенок!

Ему не очень-то понравилось, что его назвали ребенком, и он нахмурился. Но, увидев растерянность на ее напудренном личике, сразу смягчился. Как она испугалась!

Она проговорила заискивающим тоном:

- Но за это вы мне и нравитесь. Как приятно встретить такого хорошего мужчину!

Это ему еще больше не понравилось, и он отрывисто спросил:

- Вы сказали, что одиноки? Разве у вас нет знакомых среди русских?

- Русских? Нет! Город такой большой. Вы были на концерте?

- Да.

- Я тоже. Я люблю музыку.

- Все русские, кажется, любят музыку.

Она снова посмотрела ему в лицо, как будто боролась с желанием что-то сказать, потом сказала тихо:

- Я всегда хожу на концерты, когда у меня есть деньги.

- Неужели так туго приходится?

- Сейчас у меня остался один шиллинг. - Она засмеялась.

Ее смех взволновал его - всякий раз, когда вы слышал ее голос, ему почему-то становилось жаль ее.

Они подошли к узкому скверу, прилегающему к Гауэр-стрит.

- Здесь я живу, - сказала она. - Пойдемте.

Долгую минуту он был в нерешимости, но она легонько потянула его за руку, и он, уступив, последовал за ней. Они прошли через слабо освещенную переднюю и поднялись в комнату, где шторы на окне были опущены и газ едва горел. Напротив окна висела занавеска, отделявшая часть комнаты. Как только дверь за ними захлопнулась, она подняла голову и поцеловала его - так, очевидно, было принято у женщин ее профессии. Ну и комната! Зеленые с красным обои, дешевая плюшевая мебель произвели на него отталкивающее впечатление. От каждой вещи веяло холодом, и комната как бы говорила своим обитателям: "Сегодня здесь, завтра там". Только небольшой кустик папоротника "Венерин волос" в простом горшке был свеж и зелен, словно его обрызгали водой полчаса назад, и в нем было что-то неожиданно трогательное, как и в самой девушке, несмотря на ее трезвый цинизм.

Сняв шляпу, она подошла к газовому рожку, но он быстро сказал:

- Нет-нет, не надо больше света. Лучше откроем окно и впустим лунный свет.

Ему почему-то стало страшно увидеть все здесь слишком отчетливо; кроме того, в комнате было душно, и, подняв шторы, он растворил окно. Девушка послушно отошла и села у окна напротив него, облокотившись на подоконник и опустив подбородок на руку. Лунный свет падал на ее щеку, только что напудренную, и на вьющиеся светлые волосы, на плюшевую мебель, на его хаки, и все стало каким-то призрачным, нереальным.

- Как вас зовут? - спросил он.

- Мэй. Это я так придумала. Ваше имя я не спрашиваю. Все равно не скажете.

- Как ты недоверчива, крошка!

- У меня есть на то причины, сам понимаешь.

- Ну, конечно, вы всех нас, мужчин, считаете скотами.

- У меня сто причин всего бояться. Я стала ужасно нервная и никому не доверяю... Ты, наверно, убил много немцев?

Он усмехнулся.

- Это трудно сказать, пока не доходит до рукопашной. Мне пока не приходилось участвовать в таком бою.

- А ты, наверно, рад бы убить немца?

- Рад? Не знаю. Мы все в одинаковом положении, если уж на то пошло. Нам совсем не нравится убивать друг друга. Но мы выполняем свои обязанности, вот и все.

- Как это ужасно! Может быть, и мои братья убиты.

- Ты не получаешь никаких вестей?

- Нет, где там! Я ничего не знаю ни о ком. Как будто у меня нет родины. Все мои близкие - папа, мама, сестры, братья... Нет, я их, наверно, уже никогда не увижу. Война... она крушит и крушит все... разбивает сердца.

Она снова прикусила мелкими зубами нижнюю губу, будто огрызаясь.

- Знаешь, о чем я думала, когда ты подошел? О своем родном городе и о нашей реке ночью, при луне. Если бы можно было увидеть все это, я была бы счастлива. Ты когда-нибудь тосковал по дому?

- Да... там, в окопах. Но об этом не говорят, стыдно перед товарищами.

- Ну еще бы, - прошипела она. - Вы там все товарищи. А мне-то каково одной здесь, где все меня презирают и ненавидят, где меня могут схватить и посадить в тюрьму.

Он слышал ее учащенное дыхание, и ему стало жаль ее. Наклонившись, он дотронулся до ее колена и пробормотал: "Ну, ну, не надо!"

- Ты первый пожалел меня! Я так отвыкла от этого, - проговорила она глухо. - Тебе я скажу правду... Я не русская. Я немка.

Это признание, этот задыхающийся голос! Он подумал: "Что же, она воображает, будто мы воюем с женщинами?"

- Какое это имеет значение, дорогая?

Она посмотрела на него пристально, словно хотела заглянуть в душу, и сказала медленно:

- Мне это уже говорили. Но тот человек думал о другом. Ты очень хороший. Я рада, что встретила тебя. Ты в людях видишь хорошее, а это главное в жизни... потому что на самом деле в людях мало хорошего.