Из сборника «Девушка в тюрбане» - [8]

К тому же нынешняя поездка была не совсем обычной: мессер Бернхард вез небольшое полотно, однако был убежден, что его ценность огромна и в ближайшем будущем еще возрастет; твердой уверенности, что сделка состоится, не было, но он считал себя не вправе отказываться от попытки, кроме того, он вез с собой несколько других, менее ценных вещиц и наверняка сумеет их выгодно продать. Ради этого маленького сокровища, к которому он за последнее время привязался как к живому существу, он рискнул бы и большим.

Вопреки обыкновению Бернхард хранил картину не в лавке, а дома; прислоненная к стене напротив окна в спальной, она царила там уже месяц, к ней привыкли даже служанки, получившие категорический приказ не трогать ее. Никто, кроме членов семьи ван Рейк, картины не видел, никому ее не предлагали; укрытое в тишине комнаты, полотно дожидалось свершения своей тайной участи, своего необычайного блестящего будущего. Лишь мессер Бернхард, прежде чем лечь в просторную постель, где спал один (состояние Мириам требовало, чтобы она жила в отдельной комнате под присмотром надежной служанки), любовался ею, вознаграждая за затворничество ревнивой отеческой нежностью. Не удивительно, что госпожа ван Рейк порою ловила себя на мысли, что присутствие картины в доме вызывает у нее безотчетное раздражение.

Скажем так: путешествие, к которому готовился честный купец, предполагало известный риск; предугадать его исход было невозможно, бесценная картина вполне могла вернуться в Голландию, не принеся своему покровителю ни гроша серьезной прибыли, которая хоть частично окупит затраченные усилия и хлопоты. В этом отношении ван Рейк был натурой поистине недюжинной: ни один купец ногой не ступил бы на корабль, если б не был уверен, что заработает кучу флоринов, а он рисковал с легкой душой и с восторгом, втайне наслаждаясь самой непредсказуемостью событий.

Мессер Бернхард вез холст знатному датчанину, с которым много лет исправно поддерживал переписку и которому не раз уже продавал — ко взаимной выгоде — драгоценные произведения искусства. Однако они никогда не виделись, и вот голландец решил, что настало время сесть на корабль (впрочем, плавание было недалекое и безопасное) и лично отправиться в Данию, стражем и гарантом картины, к коей он невольно так привязался, что с трудом отрывал от сердца. Лишь глубокое уважение к господину Херфёльге успокаивало его совесть: картина будет в хороших руках и достаточно далеко, чтобы в разлуке с нею не испытывать безысходной тоски.

За месяц перед тем, как начать подготовку к экспедиции, он отправил своему корреспонденту длинное письмо, объяснил цель своего приезда, расписал достоинства картины, которую хранил покуда у себя, и предложил показать ее, хотя бы только ради удовольствия вместе с истинным ценителем полюбоваться шедевром, не имеющим себе равных по исполнению и вдохновенности.

Ответ пришел без промедления, три недели спустя.

«Мессер, красноречивое описание этого чуда живописи, навеянное восхищением, повелевает мне незамедлительно пригласить Вас к себе. Я приму Вас как старого друга; не скрою, я жду Вас с радостью и нетерпением не только из-за обещанного произведения искусства, но и из интереса к Вам лично, буду счастлив наконец-то увидеться с Вами. В любое время Вы для меня желанный гость, полагаю, что корабль причалит в гавани Хольбек, а оттуда не составит труда добраться до моего имения. Время года, которое Вы избрали, если названная дата отплытия неизменна, весьма благоприятно, погода в эту пору хорошая, ясная, после зимних бурь становится мало-помалу все теплее. Вы — мой гость на любой срок, какой Вас устроит и допустúм ввиду состояния Вашей супруги.

С уважением,

Ваш друг Д. Херфёльге».

Мессер Бернхард рассмеялся от душевной радости, получив ответ из далекой Дании, тут же нашел подходящее судно, приготовил багаж и с нежной заботливостью упаковал картину, не принимая ни от кого ни помощи, ни совета в этом сложном и деликатном деле.

Даже Мириам, беседуя как-то со служанкой, не могла не признать, что муж выглядит заметно помолодевшим и увлеченным, словно мальчишка, впервые пускающийся в плавание.

— Таковы мужчины, госпожа, уезжают, не думая о том, что остается дома, слишком уж уверены, что вернутся и найдут все как было, — с горечью сказала служанка и покачала головой.

Мириам не слушала, она успокоилась и чувствовала, что очень скоро придет некое освобождение: картина исчезнет наконец из спальни и никогда туда не вернется, уж в этом-то она была уверена.

II

Настал день отъезда. Мессер Бернхард проснулся чуть свет, и, хотя июнь, теплый и обнадеживающий, был в разгаре, небо еще не просветлело, пелена тумана окутывала море, заря нехотя расплывалась зыбкой молочной белизной в густой ночной мгле.

Наш путешественник, стоя у распахнутого окна, как бы искал предвестий долгожданного отъезда, его не пугал надвигавшийся с моря туман, напротив, силясь разглядеть со своего наблюдательного пункта темные контуры корабля, на котором ему вскоре предстояло отплыть, он словно привыкал к своему будущему пристанищу, рассматривал перекрестья мачт и рей, на которых провисли паруса. Баул с одеждой и менее ценные товары, те, что надо непременно продать, используя давние связи в датской столице, уже на борту, в каюте. При себе он оставил только кожаную сумку с деньгами и тщательно упакованную картину. На обычном месте, завернутая и укутанная, словно новорожденный младенец, запеленатый в простынки и одеяла, картина, казалось, ждала своего часа.