Из путевых заметок беженца - [24]

VIII. Добровольческая армия.

К сожалению, мне не пришлось наблюдать добровольческую армию в первый героический период ее существования, т. е. в те дни, когда она была только небольшим отрядом и совершала наиболее трудный свой подвиг. Я познакомился с ней в то время, когда она уже разрослась в настоящую армию – зимою 1918-1919 года. Разрастаясь, она утратила свою первоначальную цельность. Она была уже не горстью героев, а сравнительно многочисленным, а потому и смешанным телом. В нее вступали уже не только по призванию, но и ради того, чтобы получить хоть скудные средства к существованию. В сущности она уже перестала быть «добровольческой» армией потому, что она комплектовалась не путем вербовки, а посредством набора.

Словом, из начинания героического она превращалась в большую государственную организацию. Этот переход совершался далеко не во всем удачно. Она должна была так или иначе вступить в компромисс с разнообразными общественными интересами, которые она пыталась привлечь на свою сторону. В ее состав вошли всевозможные общественные элементы, а потому в ней так или иначе отразились всякие недостатки и даже пороки современной русской действительности второго смутного времени. Неудивительно, что в общем она производила пестрое впечатление, в одних отношениях хорошее, а в других – среднее, в третьих – плохое.

Когда вместо вербовки добровольцев или же параллельно с вербовкою она стала прибегать к набору, оказалась масса уклоняющихся от воинской повинности. Благодаря расстройству государственного аппарата уклоняться было сравнительно легко. А из попавших на военную службу далеко не все попадали на фронт. С этой целью многие околачивались около штабов; в тылу армии изобретались всякие фиктивные должности с целью избавить офицеров от службы на фронте. В Киеве, напр., при двух тысячах воюющих против Петлюры насчитывалось свыше двух десятков организаций, занимавшихся вербовкою, и в каждой организации работали офицеры. К удивленно моему по приезде в Екатеринодар я узнал, что «околачивающееся около штабов» существуют и там.

Но это был еще наименьший из всех недостатков. Как сказано, меня поражала та ненависть, которая окружала добровольческую армию во всех местах, где приходилось ее наблюдать: в Kиеве, в Одессе, в Крыму, в Новороссийске, в Екатеринодаре. Не скажу, чтобы ненависть была всеобщей: у добровольческой армии были пламенные сторонники, но в общем она была непопулярной. И значительная часть вины падает на добровольческую армию. Нечего удивляться тому, что ее ненавидели левые, которые считали ее организацией «контрреволюционной». У нее было много недоброжелателей из буржуазных и в особенности зажиточных слоев населения. Тут уже приходится, что называется, делить «грех пополам».

Конечно, в упреках которые делались этими людьми добровольцам, была черная неблагодарность, было забвение подлинных великих заслуг. В общем всегда тяжело слушать ожесточенные нападки людей, ничего не делающих, для Poccии против тех, которые за нее умирают и действительно спасают ее своим подвигом. Но еще тяжелее было убеждаться, что многие из этим, упреков обоснованы.

В Одессе мне много приходилось слышать про дикий разгул добровольцев, про их картеж, кутежи, да пьяные оргии. Их начальник генерал Гришин-Алмазов признавал во многом справедливость этих упреков и заявлял, что для подавления бесчинств требуются энергические и строгие меры вплоть до расстрелов. Собственно эти бесчинства в военное время всегда составляли и составляют темную сторону военной жизни в тылу армии. Героизм проявляется на фронте. А в тылу находятся частью укрывающиеся, частью отдыхающие от военных трудов и опасностей. Эти последние вознаграждают себя разгулом в тылу за перенесенные на фронте лишения. Опять таки мы имеем здесь явление сопровождающее решительно все войны: едва ли можно судить за это слишком строго.

К сожалению с этим разгулом сочетается иногда и отталкивающий оттенок высокомерия по отношению ко всем недобровольцам. Помню сценку на пароходе, шедшем из Новороссийска в Одессу. В виду переполнения парохода приходилось обедать и ужинать в две очереди. И вот на моих глазах группа офицеров, не попавшая в первую очередь к ужину и уже подгулявшая, шумела и волновалась. «К чорту штатских, кричал один из них, вышвырнуть их всех вон и посадить на их место офицеров». К счастью на этот раз предложение буяна сочувствия не встретило, но с разных сторон приходилось слышать, что иногда кончается менее благополучно: «ведут себя как большевики, прогоняют пассажиров из вагонов, с плацкартных диванов и садятся на их места». Проверить правдивость этого утверждения я не мог. Но, по-видимому, нет дыма без огня.

Уж больно часто приходилось слышать, что добровольцы «ведут себя, как большевики, словно весь мир только для них и существует»… Были у меня и другие наблюдения по части разгула. На том же пароходе от Новороссийска до Одессы шла в течение почти трех суток азартная карточная игра; она продолжалась целую ночь уже по прибытии в Одессу. Один из трех офицеров добровольцев, ехавших со мною в моей каюте, принимал в ней весьма оживленное участие. В последнюю ночь он совсем не ложился и вернулся к нам в каюту лишь в восемь часов утра. Притворно весело посвистывая и видимо храбрясь, он рассказал нам, что ему не повезло в эту ночь: «продулся, спустил полторы тысячи». Я был испуган этой развязностью, так как знал, что в это время офицеры получали ничтожное вознаграждение: 250 – 300 рублей, т. е. гроши при тогдашних ценах. «Как бы он не застрелился», выразил я мое смущение, когда он вышел. Но прочие попутчики офицеры только рассмеялись: «как, чтобы этот застрелился, да у него за пазухой по меньшей мере полтора десятка тысяч рублей. Ведь он прямо с фронта. Бои, как знаете, были успешные, а он командовал самостоятельной частью; сколько же он с мертвых большевиков-то набрал».