Из прошлого - [60]

Мы все были изумлены, глядя, как Лиза, ничего не видя, диктаторски пыталась командовать двумя пожилыми женщинами – своей матерью и теткой Ханой, которые, как двое верных рабов, молча выполняли любое ее желание. Если что-либо было не по ней, слепая поднимала такой скандал, что дети пугались… Лиза безошибочно знала, где у них лежит каждая одежка, каждая ложка, всякая мелочь. Она, слепая, даже знала величину и цвет вещей. Она, не видя, беспрерывно отдавала приказания своей маме и тете, что, как и сколько варить. В свободное от командования время она сидела на краю нар и визгливым своим голоском, напевала себе под нос многочисленные песни, романсы и арии из различных опер, декламировала стихи и целые поэмы классиков. Но любимым ее коньком была международная политика, в которой она хорошо разбиралась. После стоянок эшелона на станциях мы все обязаны были отдавать ей отчет, что передают по радио, что происходит на фронтах и во всем мире. Она глотала каждое слово и высказывала свои комментарии и прогнозы.

После того, как я установил между нашими постелями дощечку и Лиза утвердилась, что я не покушаюсь на ее территорию, она мне стала лучшим другом и я, как ближайший ее сосед, вынужден был ей выказывать немало внимания, в основном снабжать ее последними новостями. Также и моя мать, бывшая немалой поклонницей литературы и политики, пользовалась у Лизы большой симпатией.

Ближайшие соседи на верхних нарах над головой у нас были супруги Фрейденберг, пара пожилых людей. Муж был старым кадровым слесарем, проработавшим на велозаводе много лет. Он трогательно ухаживал за своей «мамочкой» и последняя с нескрываемой нежностью называла его не иначе, как «папочка». Детей у них не было и всю свою любовь эти двое пожилых людей отдавали друг другу.

К сожалению, смерть сурово вмешалась в их союз. Это случилось меньше, чем через три месяца после начала нашего путешествия. Наш эшелон медленно пробирался через заснеженные безбрежные степи. Мороз был бессердечен к нашему пульману. Он затянул стены вагона в ледяную кольчугу и остудил шумную жизнь его обитателей – взрослых и детей, грустно кутавшихся на нарах в свои одеяла. Даже слепая Лиза исчезла, и теперь редко слышно было ее визжащий голосок. Единственное окошечко в вагоне и многочисленные щели были заткнуты тряпьем и, хотя железная печурка с трубами была накалена докрасна, мороз, брал свое и в первую очередь забрался в слабые легкие «мамочки». Она лежала на нарах над нашей головой, тяжело дышала и тихонько стонала. Мои познанья в медицине были даже не минимальными. Я успел закончить два курса института, где мы изучали общие предметы; клиническую медицину начинают лишь на третьем курсе, и я, по выражению моей мамы знал лишь «болячки». И все-таки взгляды всех в нашем жилище обращены были ко мне. Я же от своей беспомощности чувствовал себя очень подавленным. Кроме как проверить пульс больной, поднести к ее посиневшим губам чашку теплого чая с таблеткой аспирина и подбодрить ее, я был не в состоянии что-либо сделать.

На одной большой станции, не помню уже на какой, когда наш эшелон в очередной раз остановился между многочисленными, загаженными железнодорожными линиями, ожидая локомотива, я отправился в медицинскую амбулаторию недалеко от вокзала и еле упросил местного старого доктора пойти со мной к больной в нашем вагоне. Раздеть и обследовать «мамочку» в холодном вагоне было невозможно, поэтому доктор ограничился измерением температуры и исследованием пульса. После этого он доверительно дал мне понять, что больная обречена. Он оставил несколько таблеток, дал несколько указаний относительно присмотра за ней и слез по лесенке с вагона. Через пару часов старая Фрейденберг потеряла сознание и в жару начала бредить. Целую ночь сидел «папочка» на нарах над своим другом жизни и из глаз его в густые тяжелые усы скатывались крупные слезы. Стоны больной, мятущиеся тени, отраженные от маленькой лампадки, монотонный перестук колес – все это наводило ужас.

Мало кто из взрослых спал в эту ночь, но все молчали, и я уверен, что каждым владело одно и то же настроение – безысходности. Утром, когда первые лучи света проникли через щели в дверях вагона, больная вдруг пришла в себя, громко отдышалась, словно после тяжелой работы, села, сняла платок с головы и внятным голосом сказала мужу: «Конец, я уже здорова… Папочка, я хочу есть…» Все, наблюдавшие эту картину, были ошеломлены, когда старуха начала есть кусочек хлеба и запивать его чаем. У всех вырвался вздох облегчения, и в вагоне наступило радостное оживление, смешанное с трогательным чувством. Каждый стремился протолкнуться через узкий проход поближе к Фрейденбергам и сказать несколько ласковых слов.

«Мамочка» ела и улыбалась и даже пыталась шутить… Это чудо продолжалось не более 10–15 минут. Старушка прилегла на подушку, закрыла глаза и умерла…

Если я бы сам не присутствовал при всем, что произошло, я бы ни за что не поверил, что такое возможно. Покойницу мы сняли с вагона в Оренбурге. Тут остался и старый осиротевший Фрейденберг, чтобы похоронить в далеких краях свою жену. А наш эшелон отправился дальше…