«Из пламя и света» - [46]

Классные надзиратели бросаются по классам, и через минуту толпа учеников заполняет зал.

Император входит — и все замирает. Слышно, как за окнами постукивает о железный карниз первая капель.

Миша стоит в первом ряду своего класса и смотрит в искаженное гневом лицо царя.

Его величество начинает говорить, задыхаясь от негодования:

— Как?! Это скопище сорванцов, носящихся галопом по коридорам, называется «Благородным пансионом»?! Хороши нравы в московских учебных заведениях! Позор!.. Это таковы-то мои «верноподданные»! Я прошел по всему пансиону, и ваши «благородные» ученики даже не узнали меня! Стишками были заняты!

Павлов, Мерзляков и Раич переглядываются.

— Чему здесь учат? Кого готовят воспитатели этого «благородного» пансиона? Может быть, они думают, что такие сорванцы, лишенные всякой дисциплины, могут стать верными слугами царя и отечества? Нет, следует немедленно принять самые строгие меры к искоренению духа вольности в этом учебном заведении! И теперь я лично позабочусь о том, чтобы эти меры были как можно скорее проведены в жизнь.

С этими словами император Николай Первый отвернулся от застывшего строя учеников и, передернув с раздражением плечами, покинул Благородный пансион.

Это произошло 11 марта 1830 года, а 29 марта последовал указ, лишивший Благородный пансион всех его льгот и превративший его в обыкновенную гимназию общего типа со введением розог для поддержания дисциплины в качестве метода воспитания.

Весной, вскоре после указа императора о преобразовании пансиона, любимец всех учеников инспектор Павлов сложил с себя свои обязанности и покинул вверенное ему учебное заведение. А вслед за ним прошение об уходе из пансиона подали несколько воспитанников, и в их числе один из лучших учеников — Лермонтов.

— Протест, протест! — шепотом говорил в учительской директор, грустно покачивая головой. — Да-да, в короткое время не узнать стало нашего Университетского пансиона… Одна печаль!

ГЛАВА 22

Из больших окон полукруглой столовой видны высокие, раскидистые липы и лиственницы старого парка.

Великолепный парк и цветник Середникова — большой подмосковный, купленный Димитрием Алексеевичем Столыпиным незадолго до смерти, в 1825 году, славились по всей округе. Мишель Лермонтов вместе со своей бабушкой уже второе лето проводит здесь, у гостеприимной хозяйки Екатерины Аркадьевны,[36] вдовы Димитрия Алексеевича.

Засунув в карман небольшую тетрадку и карандаш, он исчезает в густой тени столыпинского парка в тот ранний час, когда в доме еще не поднимают шторы и молчат веселые девичьи голоса.

Немного позднее чье-нибудь светлое платье мелькнет в зелени тенистой дорожки и звонкий голос крикнет:

— Мише-ель!..

На зов ответит лишь шум листвы да где-то в вышине пугливая птица хлопотливо перелетит с ветки на ветку.

А еще позднее…

— Кати́шь, вы где?

— Сашенька, иди скорее!

— А где же Мишель?

— Опять спрятался со своей тетрадкой!

Удары колокола уже зовут всех к раннему обеду. Усаживаются во главе стола, около хозяйки, почетные гости и гостьи, и с шумом занимает места молодежь. Взор бабушки устремляется к дверям, и вот, наконец, мимо застывшего с салфеткой в руке старого лакея торопливо проходит ее внук. На слегка загоревшем лице его блестят оживлением темные глаза. Проходя к своему месту, он прислушивается к разным возгласам на его счет.

— Я не сяду с Мишелем!

— Посади его рядом с собой.

— Идите сюда, Мишель!

— Мишель, я запрещаю вам садиться рядом со мной! — повелительный голос раздается громче других.

Мишель останавливается около черноволосой и черноглазой девушки, сидящей напротив Сашеньки Верещагиной.

— Но почему же? — спрашивает он, вспыхнув, и голос его дрожит.

— Потому что вы меня обманули!

Она говорит тоном избалованного ребенка.

— Обманул? Вас?! Ни-ког-да!

И, несмотря на запрещение, он садится на пустой стул рядом с ней.

— Вы обещали вчера написать стихи обо мне, а вместо того прочитали что-то про рабство и про цепи — одним словом, опять про Россию, хоть и от имени какого-то турка. Как это скучно!

— Скучно? — повторяет он с какой-то тоской. — Но ведь я писал правду!

— А зачем о ней писать? — Черноволосая девушка, Катишь Сушкова, пожимает плечами. — Сочинители должны писать только о любви и иногда еще о женской красоте!

— Ах, нет, нет! — горячо восклицает он. — Вы не правы! — И, точно вдруг испугавшись своей горячности, умолкает.

— Мишель! — окликает его Сашенька Верещагина. — А я даже наизусть запомнила ваши стихи!

— Какие, Сашенька? — смущенно спрашивает он.

— А вот эти самые, сначала про рабство, а потом про уединенье: «Он любит мрак уединенья». Видите, как я внимательно вас слушаю! — Сашенька с важностью наклонила свою белокурую голову и торжествующе смотрела на Мишу.

— Разве я вам читал эти стихотворения? — спросил он неуверенно.

— Вот это прелестно! Он говорит, что не читал их!

— Я совсем не это говорю, я просто не помню.

— В таком случае вы должны верить старшим, — наставительно говорит Катишь.

— Да, Мишель, — весело поддерживает ее Сашенька, — потому что мы с Катишь мудрые и ужасно взрослые. И я вам сейчас все-все напомню. В воскресенье, третьего дня, вы вернулись с далекой прогулки, и были чем-то взволнованы, и спрятались в беседке, и вы что-то писали, А мы с Катишь застали вас на месте преступления и потребовали, чтобы вы прочли нам свое сочинение. Теперь вспомнили?