Из пережитого. Том 1 - [62]

Не забуду из этого двухлетнего периода дополнить несколько слов о нашем грозном ректоре. Случалось, что он не плоше Малинина, о котором рассказывал батюшка, сек и бил почти без разбора. Сегодня вина легкая наказывалась жестоко, завтра более важная — снисходительно. Бывало, он являлся в класс совсем молча и уходил, не сказав ни слова. Сумрачный, суровый, он тыкал на кого-нибудь пальцем, и тот должен был понять, что нужно взять Корнелия Непота и переводить. Среди перевода удар по щеке, после неудачной поправки удар книгой или табакеркой по голове или тасканье за волосы, такое, что клоки оставались в руке бившего. Невоструев был желчного темперамента, а поступив в Коломну, не нажил себе друзей; напротив, как Груздева, духовенство неблагоприятно встретило этого чужака, тем более недовольное, что он не водил ни с кем хлеба-соли, отдаваясь больше книгам. Заводились неприятности, и их он вымещал на беззащитных мальчуганах, доведенных до того, что раз они собирались на митинг обсудить вопрос: не принести ли жалобу? Митинг кончился ничем, тем более что жестокое расположение находило на ректора только по временам, а при особенно сильных, тем более продолжительных экзекуциях находился для ребят добрый гений-защитник в лице его супруги. Квартира, как я сказал, помещалась рядом с классною залой. Секут, подымается крик бичуемого; крик продолжается, становится раз от раза пронзительнее. Тогда раздавался стук в дверь; грозный ректор уходит, сеченье поневоле прекращалось и по возвращении, конечно, уже не возобновлялось. Правда, вызовы ректора случались и не среди сеченья, но особенное совпадение их с раздирающими криками секомых внушало нам догадку, что над нами бодрствует добрый гений в виде цветущей молодостью и красотой подруги нашего начальника. Ей не было и двадцати лет, и она была прекрасна как майское утро. И могло ли в самом деле сердце ее оставаться равнодушным при этих продолжительных, раздиравших душу воплях о пощаде?

ГЛАВА XXI ФАНТАСТИЧЕСКИЕ УБЕЖИЩА

Сначала озлобление, потом презрительное равнодушие — таково было мое настроение среди побоев, незаслуженных наказаний, обидного невнимания. Но я не жил в училище, не был в классе, когда даже присутствовал, не видел стен и скамей, не слышал разговоров и криков. Я витал в другом мире, другое было в глазах и в ушах у меня. Я воздвигал дворцы и мосты, прокладывал дороги, созидал царства, совершал открытия, был в походах, устраивал хозяйства, погружался в моря, взлетал к звездным мирам. Когда и с чего начались мои фантастические полеты, не могу уловить момента. Верно то, что начались они именно в период озлобления, между 10 и 12 годами от рода, когда я разорвал книгу и бросил учиться; натолкнули на них разнообразные путешествия, читанные мною, и затем исторические романы; а возбуждалась каждая фантазия всегда несоответствием вычитанного идеалу, который залегал в душе или тут же создавался. Прочитываю, положим, я записки Фукса о Суворове, биографии генералов Двенадцатого Года и вообще описание этой войны. Я недоволен тем, что Суворов не дожил до Двенадцатого Года и не встретился вообще с Наполеоном, и начинали слагаться картины: что бы произошло, когда бы Суворов дожил до Аустерлица и принял бы командование? Или я допускал и Аустерлиц, и Фридланд, но приглашал Суворова к началу Отечественной войны, придумывал ему поручения, для того чтоб он не мог быть вызван ранее; сочинял положения, придумывал небывалый поход вроде десяти тысяч греков Ксенофонта, где-нибудь в Персии, далее еще — в горах Белуджистана, где завязли наши войска со своим бессмертным полководцем, претерпевая ужасы, но совершая беспримерные подвиги. Я мысленно чертил планы сражений, расставлял войска, каждому роду оружия давал свое назначение, придумывал новых героев, которые при этом выдвигались; шаг за шагом я следил за последовательностью битв, участвовал в переходах, чертил местности, в которых происходили события. Это были не мимолетные картины, а последовательные, и притом не картины, а мысли, сопровождаемые живыми представлениями. История пересочинялась. Петр живет, например, более семидесяти лет и вычеркиваются страницы Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, продолжаются реформы, развивается все шире план Петра; замыслы, которых он не успел привести в исполнение, довершаются, карта Европы и Азии изменяется, забегая вперед за XIX столетие; кругом рождались новые династии, совершались перевороты, крушились царства. Мысль, раз остановившись на чем-нибудь прочтенном и захватив меня, была зерном, которое развивалось все далее и далее, разрастаясь в целое древо. Она пришла мне сегодня, но я ложусь с ней спать, встаю с ней завтра; ум, не уставая, работает над ней без перерыва целые недели, пока изнемогает, доводя часто преувеличение или превращение до абсурда или поражаясь чем-нибудь новым, что дает течению мыслей новое направление. Римляне, завоевывая дикие страны, начинали тем, что прокладывали дороги. Достаточно было об этом прочитать, и, может быть, с описанием прочности этих дорог, сохранившихся тысячелетия; воображение начинало работать: прокладываю дороги по всем направлениям земного шара; ум углубляется в размышления, где должны пройти (а воображение создавало — уже прошли) главные дороги, где побочные, как разместиться должен (в воображении — размещается) род человеческий согласно очертаниям берегов и внутренних водных путей. Кто ж сработал эти дороги и сколько времени потребовалось? Ум принимается за вычисления, вспоминает о египетских пирамидах и луксорских подземельях. Сколько лет, сколько рук потребовалось на эти гигантские сооружения!