Из пережитого. Том 1 - [44]

Тогда же оклеились горница и «боковая»; употреблена на это оберточная бумага, потом окрашена в одной комнате купоросом, в другой, должно быть, охрой. В горнице маляр даже расписал потолок по «трафарету», изобразив какую-то гирлянду.

Шестью стульями, диваном и ломберным столом поклонился родителям старший сын, получив дьяконское место в Москве. Письмом мы были предуведомлены о подарке и ежедневно сверялись, не подошла ли барка, долженствовавшая привезти невиданную утварь. О стульях мы имели понятие, но диван, или, как предпочитал называть его отец, «канапе», для нас по крайней мере, детей, был диковиной. По получении обновки выломана лавка в «боковой»; туда из горницы перенесены старые стулья с лоснящимися сидениями, а горница убралась московскою мебелью. Мебель была очень немудреная, прямолинейная, топорная, но обшита сафьяном, крашена и покрыта лаком. Нам нравился этот запах, и вообще воображение было поражено, так что мы задумали устроить миниатюру стула. Взяли полено, начали вырезать, но где же сладить детским рукам? Помог уже средний брат, Сергей, приехавший на вакацию из Москвы; миниатюрный стул был вырезан точь-в-точь по подлиннику, даже выкрашен, покрыт лаком и обит, только вместо сафьяна коленкором. Сжалился над нашими трудами Иван Евсигнеевич и воспроизвел всю полдюжину, но не так изящно и прочно; ножки в его стульях были вставные, а наш стул весь был из цельного куска.

Диван, точнее пол под диваном, надолго обратился для меня с сестрой в любимую резиденцию, тем более что там мы нашли полочки, выставлявшиеся под сиденьем, послужившие нам своего рода чуланами. Я откладывал туда сахар, сберегаемый от чая. Пил я чай неохотно, опоражнивал чашку почти без прикуски, а сахар относил в свой чулан, время от времени обращаясь к нему и откусывая по крошке.

Когда молодые после свадьбы приехали навестить родителей в Коломну, нами, младшими детьми, испытывалось, вероятно, подобное тому, что некогда старшими при приеме московских гостей в 1812 году. Меня поразил шелковый подрясник брата, его широкий пояс, золотом шитый (брат поступил в Девичий монастырь, и пояс был подарен ему белицами-золотошвейками). Карманные часы, аляповатые правду сказать, луковицей, в двойном футляре, но, как невидаль, тоже привлекли мое внимание. Московские сайки береглись и елись исподволь, как лакомство. А два гостинца, назначенные специально для меня и для младшей сестры, даже и остались только на погляденье. Мне привезена была белая сахарная собачка, сестре — красная леденцовая кукла. То и другое копеечной стоимости; но ни того ни другого нам не дали, а только показали, объяснили, что кому предназначено, и поставили за стекло в шкаф навсегда.

Мы были и польщены тем, что член нашего семейства попал во дьяконы в Москву. Казалось бы, что особенного? Отец был не дьякон, а священник, священствовавший притом к тому времени уже тридцать лет, да еще должностное лицо — «увещатель» в судах. Но в понятиях духовенства, по крайней мере московского, столичный дьякон выше священника уездного, тем паче сельского. Перворазрядный студент семинарии брезгал, продолжает, вероятно, брезгать и теперь священническим местом в селе при вероятности получить дьяконское, но в Москве; дьяконскими в Москве местами не пренебрегали и кандидаты академии. Образовались два вида духовенства, столичное и уездное, качественно различные, даже отрезанные взаимно; так что семинарист, хотя бы перворазрядный, попав в село, уже терял надежду выбраться в Москву, тогда как дьякону московскому, хотя бы второразрядному, переход на священническое место в столице не закрывался. Идти из дьяконов московских в сельские и даже уездные попы — это почти разжалование. Если же бы сельский иерей стал просить перемещения в Москву, хотя бы заслуженный, он в консистории возбудил бы не только удивление, но негодование, как забывшийся нахал; нужды нет, что на то же место завтра поступит дьякон из второразрядных и третьеразрядных семинаристов, притом ничем не выдающийся на службе, тогда как сельский священник вместе и примерный благочинный. Не удалось мне беседовать с покойным Филаретом об этой иерархической несообразности, да по всей вероятности и бесполезно было бы: он в отпор указал бы мне два, три примера, что отличившиеся сельские и уездные священники были переводимы в Москву, и — еще более обильные примеры, что переводимы были из уездов (Коломны именно) родственники самого митрополита. Ни те исключительные примеры, ни это систематическое возвышение родственников не изменяли существа; факт остается в силе: бытовая иерархия превозмогает церковную и даже отчасти государственную. Последнее в том смысле, что и награды духовенству сообразовались, в те времена по крайней мере, не с самым служением, а с местом, где оно проходилось. Сельский благочинный, депутат, увещатель и прочие должностные лица так и вековали, не дождавшись внешнего поощрения, хотя бы пятьдесят лет пробыли, и притом на такой должности, которая даже по статусу дает право на орден чрез двенадцать лет; столичное же духовенство хватало скуфьи, камилавки и ордена. В последние года по отношению к отличиям более применено равноправности, хотя и не скажу, чтобы к особенной пользе церкви; но в старые времена, не говоря об ордене, скуфья на сельском священнике Московской епархии была редкость. Сельский поп, будь он разблагочинный, за счастие должен почесть, если под конец укланяется и получит место «раннего», наемного священника при московском батьке, предоставляя последнему сибаритствовать летом на даче, а зимой отправлять службу и требы только для разнообразия жизни, посвященной в весьма посредственной степени приходу.