Из пережитого - [43]

А тут пошло и другое: у меня разболелись глаза, доктор положил меня в лазарет, но упорно не верил в мою болезнь и жаловался коменданту, что я симулирую, растираю нарочно глаза, чтобы и этим досадить начальству. В письме к родным я описал свое здесь положение и сделал всем характеристику, наподобие тому, как Хлестаков описывал тех, кто принял его за ревизора. Я не знал, что мои письма вскрывают, а оно было вскрыто на почте и передано коменданту. На другой день был праздник, и, когда рота вышла из церкви, комендант принял парад и, сверкая глазами, крикнул:

— Новиков, шаг вперед!

По обыкновению, он был под мухой и от него пахло водкой.

— Ты, что же это, пакостник, опять художеством занимаешься! — тыча мне под нос кулаком, заорал он. — Да я тебя!.. Да я тебя!.. — еле выговаривая, выкрикивал он, — завтра мы тебя расстреляем, вот там, за церковью, я здесь царь и Бог, у меня есть инструкция, и ты это знаешь!.. по 18-й статье!.. ты бунтовщик… изменник!..

Доругавшись до слез, пьяный комендант обратился за сочувствием к солдатам:

— А, братцы! Он, сукин сын, недоволен, что царь-батюшка 47 миллионов на коронацию истратил, у его, дурака, не спросился. Дурак он, братцы?!

— Так точно ваше высокоблагородие! — гаркнула рота!

— А что, у вас царь-батюшка удержал хоть грош из вашего жалованья себе на коронацию?!

— Никак нет, ваше высокоблагородие! Сполна получаем!

— Скотина он, братцы?!

— Так точно, ваше высокоблагородие!

Истощив все свое начальническое красноречие и язвительные названия по моему адресу, Лангут приказал Тугбаеву вести роту в казарму, а сам, присоединившись к группе женщин, вышедших из церкви, возбужденно стал рассказывать им о своем безвыходном положении.

— Вот, полюбуйтесь на московского художника, что прикажете с ним делать? расстрелять? У него дети, сироты будут! И так оставить нельзя!..

— В чем дело, капитан, вы расстроены, что случилось? — спросила его жена смотрителя лазарета, за которой здесь все ухаживали.

— Он про нас художества сочиняет в письмах…

— Ну это пустое, — сказала она, — в письмах мы все друг про друга пишем, и если их не читать…

— И если еще насильно не водить людей в церковь, — перебил ее купец Чернов, — то и от этого греха меньше бывает.

У купца этого был сын, гимназист, который незаметно для других выискивал случаи поговорить со мной то за казармой, то в овраге под крепостью и всегда передавал мне о том, как относится ко мне здешнее «общество» и кто держит мою сторону. И в этом отношении его отец был один из первых. Правда, «птица» я был небольшая, но так как, помимо пьянства, здешнему обществу нечем было жить, то по нужде приходилось интересоваться мной.

Глава 24 Царский день и чарка водки

В декабре эта история повторилась самым глупым образом. На Николин день был праздник войсковой части, расположенной в Карабутаке. С вечера были у всенощной, и я опять стоял над всеми молящимися, как командир, привлекая внимание «общества». На этот раз в церкви было все начальство и все частные, кто только жил в форту. Командир наблюдал за мной все время, и, когда посередине службы вместо Евангелия стали прикладываться к праздничной иконе Николая Угодника, я пошел вместе с другими и тоже приложился (с одной стороны, я хотел оказать свое усердие, а, с другой — узнать, какое впечатление это произведет на солдат и начальство). Командир быстро подошел ко мне и приказал идти за ним. На паперти он меня остановил и, приставляя кулак к моему носу, быстро, быстро стал меня бранить на все корки. Тут опять повторились угрозы и расстрелять, и зарубить меня шашкой. Мое усердие к Николаю Угоднику он понял как насмешку и рассвирепел до белого каления.

— Ты над нами смеяться! Ты нашу веру опровергать! — причал он в исступлении.

В это время был мороз до 30 градусов, а он был в одном расстегнутом мундире и без фуражки. Я начинал дрожать от мороза, но он, согреваемый вином, не чувствовал холода. К нам вышла одна любопытная барыня, его кума, и, точно обрадовавшись ей, капитан заговорил:

— Вот, кумушка, полюбуйся, умный дурак Новиков! он опровергает нашу веру, а сам икону целует! А! ну скажите на милость: какой же умный человек станет к иконе прикладаться?! Это он, язва, нам на смех делает!

— Оставь его, куманек, — сказала барыня, — ты сам опровергаешь. Ну, подумай, что ты выводишь?..

И довольная тем, что поймала его на слове, она вошла в церковь. Уже пропели «Слава в вышних Богу»; уже пели «Свете тихий, святые славы», — а капитан все ругался и не шел в церковь.

— Ваше Высокоблагородие! — тревожно окликнул высунувшийся фельдфебель. — Его благородие поручик Сумаруков спрашивает, выводить ли роту, служба кончилась.

Капитан быстро вошел в церковь, надел шинель, фуражку, сделал знак выводить солдат, и, когда они вышли и хотели, пользуясь ночью, бежать врассыпную, он грозно крикнул:

— Рота, стройся! Смирно! Новиков, шаг вперед! Повторив снова все свои ругательства и угрозы и снова рассказав солдатам, что я не доволен коронацией, он к этому кричал, что я безбожник и опровергаю православную веру.

— Вы видели, братцы, как он, еретик, приложился к иконе?

— Так точно, ваше высокоблагородие, видели!