Из пережитого - [42]

— Он нам прислан по царскому повелению под строгий надзор, — внушительно сказал он Тугбаеву, — и мы за него будем в ответе.

Солдаты приняли меня очень подозрительно и с большим любопытством меня рассматривали и следили за мной, желая скорее разгадать и найти во мне что-то особенное, что непременно, по их представлению, должно было быть, иначе, думали они, зачем бы так далеко от Москвы пригонять сюда обыкновенного человека? Все они были пермяки и вотяки, народ простой и малограмотный, а потому и очень любопытный, тем более в их одно образную жизнь я входил какой-то новинкой, да еще секретной. Был конец сентября 1896 г. На солдатском огороде копали картошку, свеклу, лук, а потому никакого ученья и занятий не было, и я недели две ходил туда и сюда, под присмотром дневального, знакомясь с местностью. А когда начались занятия, я садился с ними и незаметно переводил разговор на что-нибудь другое, боле интересное, рассказывал им, что сам знал из астрономии, геологии, природоведения, о других странах и людях и т. п. И как-то выходило так, что солдаты забывали свою «словесность», время проходило и они расходились. И хотя на первое время фельдфебель и выражал опасения, что таким отношением к службе мы нарушаем устав, но я им пояснил, что нам прежде всего нужно не мучить себя уставами, а жить так, как нам удобнее, интереснее и с большей пользой, а по уставу поступать только для виду, на глазах начальства, только чтобы не попасть под ответственность. Всем это понравилось, и мы стали жить больше по-людски, чем по-солдатски. Тоже потом вышло и вообще со всей службой. Я рассказал им, что в этой службе нет ничего хорошего и полезного для жизни и что она направлена только к тому, чтобы из человека сделать послушного болвана, не умеющего рассуждать, а потому мы должны относиться к ней так себе, слегка, не вкладал своей души и не забывая своего человеческого достоинства. Никто из этой службы не строил себе карьеры, и потому такое рассуждение всем пришлось по душе, в том числе и взводным и фельдфебелю, и за глазами начальства все старались не тяготить себя ею. А начальство пило горькую и тоже старалось не мешать солдатам. Кроме караула у денежного ящика, здесь еще были два ночные поста, один у церкви, а другой у провиантского склада. И в дождь, и в зимнюю стужу солдаты сменялись меж собой, мерзли и мучили себя хождением кругом этих строений, не смея сесть и подремать, я их убедил, чтоб и здесь не мучили сами себя.

— Вы хорошо знаете, — сказал я им, что здесь около казармы, никто не придет ломать церковь или склад, а потому чего же ради все время ходить кругом и бить сапоги, когда можно просто просидеть и подремать спокойно свою смену.

После этого один за одним постовые стали спокойно сидеть и дремать на своей смене.

Усмотревши из сопроводительных бумаг обо мне, что я безбожник и не верую по-православному, комендант прежде всего распорядился каждую субботу, вечером, посылать меня для убеждения к священнику, в его дом. Но этот нумер не пошел дальше двух посещений. В противоположность варшавскому протоиерею, священник здесь был молодой, ражий, и больше всего любил свое хозяйство (у него было пять коров, две лошади, подтелки, и засевалось 5–8 десятин земли). Поговоривши со мной с полчаса, он сказал прямо, что ему не выгодно терять время на разговоры со мной. Что он больше всего мечтает не о правой вере, а о том, чтобы попасть на более доходное место.

— Мой товарищ по семинарии, — сказал он, — в Уральске, по три тысячи в год откладывает, а я здесь и трехсот не соберу. Народу здесь нет, киргизы магометане, а от вас, от солдат, как от козла молока, никакого доходу. А рассуждать об истине веры — это не мое дело, для этого у нас есть Государь Император, ученые богословы, митрополиты, профессора, а наше дело их слушать и не рассуждать.

Переговоривши с Лангутом, он отказался меня убеждать, сославшись на мою безнадежность, но водить меня в церковь вместе с солдатами настоял. И когда с осени начались занятия, в расписание было включено каждую субботу водить солдат в церковь ко всенощной. Мне приказывали становиться в строй и идти вместе с другими.

Но тут вышло новое, непредвиденное для начальства осложнение. Они не додумались до того, чтобы в расписании занятий подробно оговорить, что нужно каждому солдату делать в церкви, а из этого и пошли новые на меня наскоки и угрозы начальства. В церкви всегда получались такие картины: по ходу службы священник становился на колени, за ним грузно опускался комендант, а за ним горохом сыпались на пол и все солдаты, и я оставался один на ногах, как командир надо всеми поверженными, что, разумеется, приводило в ярость и попа, и начальство, перешептывались обычно и их «дамы». Мое поведение шло вразрез с установившимся этикетом службы и смешило солдат, а поделать со мною было ничего нельзя. Не стать же приказывать, как и что делать в церкви. Нагибаясь при земных поклонах лбом до пола, и поп, и комендант снизу вверх злобно ели меня глазами и делали знаки, чтобы я также стал на колени, но я делал вид, что ничего не замечаю и продолжал спокойно стоять.