Из пережитого - [118]

— А ведь хорошо написано, полковник, — сказал Булгаков, окончив чтение.

— Уж вы меня-то, пожалуйста, не агитируйте, — резко ответил тот в сильном смущении. И стал нас торопить просмотром дела.

— Вы не в клубе «свидания друзей», — сказал он повелительно, а потому не злоупотребляйте данным вам правом, иначе я его могу нарушить.

Душан Петрович ему мягко и любовно сказал:

— Уж вы, господин полковник, повремените, вы так долго держали нас в изоляции, что за это можно дать нам один день общей радости. Мы вас просим об этом.

Но после прочитанного стихотворения нам уже не хотелось слушать разные протоколы и постановления жандармских властей, нам хотелось говорить, петь, радоваться, тем более что здесь мы в первый раз после года тюрьмы поняли, что наше дело не такое уж страшное и безнадежное, за которое надо было ждать еще суровых репрессий. Ознакомившись с ним, мы увидали, что никакой суд, разбирая его, не может заразиться чувством мести и жестокости, а должен будет считаться и с его внутренней правдой.

Мотивы, побудившие нас подписать воззвание, так были сильно и искренне изложены и каждым в отдельности, что в общем производили сильное впечатление и говорили в нашу пользу.

Еще нас очень заинтересовала спешная и секретная переписка жандармских властей при поисках одного из подписавших воззвание насколько помню, кажется, учителя Ернефельта, который был финляндским подданным. Он случайно был в Ясной Поляне, здесь подписал его у Булгакова, а затем выехал вперед на юг, а потом обратно в Финляндию. В деле о нем было много переписки и телеграмм, нащупывавших его местопребывание на юге. Последняя была спешная бумага финляндскому генерал-губернатору с требованием его ареста и присылки в Москву. Бумага эта при подписи была препровождена в гельсингфорский магистрат с требованием его розыска и выдачи, на что был и категорический отказ магистрата с разъяснением, что, на основании закона, финляндские подданные подсудны только их суду и что если Ернефельт совершил преступление, то жандармские власти должны передать уличающий его материал в гельсингфорский магистрат для привлечения к ответственности. На это последовала телеграфная переписка с шефом жандармов, а этого последнего с министром внутренних дел, но очевидно, что это время престиж нашей власти в Финляндии был поколеблен неудачной войной, и ей пришлось смириться и уступить. И дело о нем было выделено и передано магистрату.

— Вот так, господин полковник, — сказал с улыбкой Булгаков, — даже вашей власти и то отбой дали!

— Мы не боги, — конфузливо ответил тот.

Не помню, где и в какое время мы узнали, но факт был тот, что Ернефельта там оправдали, и мы это учли, как лишний козырь для себя.

Глава 64 Солдатская муштровка

Вокруг тюрьмы огороды, огромное поле, недалеко лагерь, и нам с верхнего этажа все время было видно, как на этих пустырях (а зимой и на огороде тюрьмы) шла ежедневная муштровка запасных для отправки на фронт.

«Налево», «направо», «беги», «ложись», «бег на месте», «кругом», «ура-а» — стоном стояло все поле от темна до темна. Но самым смешным и «идиотским», как говорил Фролов, была так называемая штыковая атака на соломенное чучело и мишени. Начиналась она от самой стены Всехсвятского кладбища. Наряженные в солдатские мундиры крестьяне то перебегали от ней кучами, то в одиночку, стреляя на ходу, то падали на брюхо и ползли вперед, то снова рассыпались в цепь и стреляли, а затем, как обожженные, быстро вскакивали и неистово орали «ура-а!», «ура-а!», с ружьями наперевес бросались на эти чучела и пронизывали их штыками. Со стороны это было похоже на какую-то пьяную или сумасшедшую оргию, которой не выдерживал и Фролов.

— Н-да, — говорил он возмущенно, — тут, пожалуй, и я соглашусь с Толстым, что не следует людей ставить в такое скотское и звериное состояние и стравливать их, как собак, уж как-нибудь, лишь бы не этак! Ну, на что все это похоже? Ну, я понимаю, когда дикари дрались врукопашную и зубами и руками, им для этого было нужно себя разъярить криком так, чтобы не больно было, когда сшибут и голову, а теперь ружьишки дальнобойные: чик, чик, и готово!

— Вот она братва-то ваша христианская, — говорил он мне укоризненно, — не догадаются даже на это время в тюрьму себя посадить, точно для этого ума много нужно? Наплевал в глаза городовому или дал ему в рожу, вот тебе на год и обеспечение; уж если воровать не хочешь. А теперь вот и ползай на брюхе по грязной земле, нашли себе радости!

— Наш народ православный, — пояснил Тихомиров, — он и Бога боится, и власть почитает, разве он может на бунт согласиться?

— Вот для этого мы ему глаза открываем, чтобы он и греха не боялся, и властей не пугался, а брал бы дубину в руки и от всех буржуев и господ отмахивался. За этим, Тихомиров, дело не станет, вот погоди, чудак, сам увидишь, какие мы ему очки вставим! Теперь он за царя орет, а тогда за нашу партию орать будет, для этого они и коровки божии, с ними что хочешь можно…

— Нет, в самом деле, — дразнил он меня дальше, — ну что бы им стоило сейчас прогнать эту власть дворянскую и на войну не ходить, а им это и на ум не приходит, коровкам божьим. А ты все — народ, народ! Вот он, твой народ, весь лицо, своих кишок не жалеет: «ура» соломенным мешкам кричит! Из этого народа только дурак не навьет себе веревок, а умный в два счета окрутит.