Из пережитого - [100]

Впоследствии, через 2–3 недели, он сдержал свое обещание.

По дороге в тюрьму жандармы охотно рассказали нам о том, что по этому же делу они еще месяца два назад отвели в ту же тюрьму Булгакова, Душана Петровича Маковицкого и Попова, не удержавшись от того, чтобы не рассказать и о чудачествах «брата Сергея» (так они называли сочувственно Сережу Попова).

— Вы что, все из одной партии? — спрашивали они нас с любопытством, — только вы не похожи на братцев, а тот совсем блаженный, на того и злобы не поимеешь: милые братья да милые братья. О чем ни спроси, все милые братья. Сел вот на этих ступеньках, — указали они на маленький портик около одного дома, — и не идет дальше. «Мне, — говорит, — и некуда и незачем дальше идти, я буду тут сидеть до вечера». Каков брат, вот и поговори поди с ним. В такое нас затруднение поставил, хоть волоки его волоком… Уж мы его упрашивали, упрашивали, я он уперся и ни с места…

— Как, по-вашему, — испытующе спрашивали они нас, — он вот говорил, что человек над человеком власти не имеет, а мы сами подчиненные, нам-то как быть, за него надо в тюрьму садиться?

Я сказал, что, по-Божьи, никто не имеет права насиловать другого, а по-человечески, можно только защищать себя и вступать в защиту другого.

— Солдаты вот и есть защитники всех, кого обижают, всего общества, — торопливо перебил меня один жандарм, — слуги и Государя и отечества.

— А Сережа-то Попов разве кого обижает? — сказал Гремякин. — Он, наоборот, других призывает, чтобы никто никого не обижал и чтобы солдаты безвинно-напрасно друг прута не убивали. Он совсем не опасен, а его тоже в тюрьму.

Жандармы покраснели, замешались и не знали что сказать. Другой из них запальчиво произнес:

— Этак, по-вашему, что же, подставляй всем морду и пускай бьют, кому нравится?

Мы засмеялись. Я сказал: «Конечно, пока ты жандарм и или еще какой крючок, то многим хочется плюнуть или ударить тебя по лицу. Так, — говорю, — и бывает при разных усмирениях и забастовках, убивают даже городовых и жандармов, а когда ты не крючок, а просто рабочий человек, кому ты нужен с твоей мордой, разве пьяный по ошибке наскочит, но его и то уговорить можно и он послушается, если ты сам никогда ему худа не делал».

— По-вашему, что же, — с раздражением сказал он, — и начальство не надо слушать и признавать: ты себе, оно себе, анархисты вы что ли?

— В чем признавать, — отвечал я. — Если скотина на хлеб зашла, а староста или урядник согнать велит — надо слушаться и признавать, а если земский отправляет мужика за недоимку под арест, а меня конвойным нарядили, конечно, отказаться надо.

— Отказаться и самому за него садиться, так что ли?

— А какая беда, — говорю, — если на трое суток посадит, лучше самому отсидеть, чем другого напрасно тащить!

— Трое суток! — передразнил меня жандарм, — трое-то суток дурак отсидит, а тут не трое суток, а три года, тогда как?

— А тогда не надо жандармом быть, — сказал Гремякин, — поди откажись. А уж если на 45 рублей польстился, что тут спрашивать: тащи, бей по морде, стреляй!

— У нас до этого не дошло, мы его обманом взяли, — торжествующе пояснил первый жандарм. — Я ему сказал тогда: «Если ты, брат Сергей, нас любишь, то и не вводи в грех, это тоже нехорошо, не по-братски, если ты не пойдешь сам, то мы должны будем тебя связать, взять извозчика и отвести в тюрьму. Извозчик тоже тебя матом будет крыть, да и мы вгорячах ударить можем, видишь, какой грех может выйти?»

Нас это заинтересовало, и Гремякин спросил:

— Ну, и что же, пошел, послушался?

— Встал, послушал, — сказал самодовольно он, — да так быстро пошел, что мы и угнаться не можем. Я ему кричу: «Стой, брат Сергей, а то мы тебя застрелим на ходу, как беглеца от конвою!» А он остановился и говорит: «Мое дело — любить вас как братьев, а что вам делать — не знаю, не мое, — говорит, дело».

— Да, — подтвердил я, — ваше дело совсем плохо, если разведется много таких «милых братьев», то жандармы совсем не нужны будут и 45 рублей не за что будет иметь.

— А мы разве за деньги только, — обиделся он, — мы в полку служили, взводными старшими были.

— Ладно, — перебил его, — я в следующий раз скажу Демидову, что вы без жалованья согласны служить, он будет рад такой преданности. До царя доведет, царь спасибо скажет.

Жандармы перепугались, забеспокоились и стали доказывать нам, что это они только по дружбе пустились с нами в такие разговоры, а что по закону они не должны бы с нами и разговаривать. И что раз мы по одному делу с «братом Сергеем», то мы тоже братья, а потому и не можем оказать им такой черной неблагодарности, чтобы рассказывать об этом Демидову.

— Да вы о чем же беспокоитесь, — сказал им Гремякин, — раз вы согласны служить за даром, чего же бояться, вас любой купец в дворники возьмет да еще кормить-то как будет.

Глава 54 Тюрьма около года

С этого и началось долгое, почти одиннадцатимесячное сидение под следствием. В конторе тюрьмы из-за нас произошел спор. И по виду, и по одежде мы были мужики как мужики, но по постановлению и предъявлению статьи обвинения шли как политические, и дежурный по конторе долго спорил с дежурным по корпусу из-за того, куда нас посадить. Презрительно оглядывая нас с ног до головы, корпусной говорил: «Всякая шантрапа в политические» лезет. Подумаешь, какие политики! Такую рвань в господские камеры сажать!» Но, повинуясь конторе, он с большим неудовольствием повел нас на 12-й коридор, считавшийся тогда политическим, и с особым азартом и удовольствием запер в 18-ю камеру вместе обоих, испросивши на это разрешения по телефону у Демидова. Камера небольшая: 6x3,5 аршина, не более, типичная одиночка для тульской тюрьмы, в которой, говоря к слову, и тогда не держали по одному заключенному из-за нехватки мест, а соединяли по двое и по трое.