Из осажденного десятилетия - [26]

и пока эти песни без слов из иного мира

мы беззвучно поём,

мы никогда не постареем,

мы никогда не умрём.

КОГДА ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ

Алексею Журавлёву. С досихпорней улыбкой.

а, может, завтра я проснусь другой? –

с очищенной морозом головой,

без этого – когда хватаешь воздух,

а он совсем не держит ничего.

не держат стены – дом совсем не свой,

не держат мелкие вещицы – воз тех

забавных мелочей: кофейный кот,

и ёлочка, и карта на стене.

а завтра я проснусь – и все пройдёт,

и сердце успокоится во сне.

но, впрочем, это ложь. поскольку так:

когда она приходит, ни хрена

не сделать с ней. она сама решает,

куда идти. и ты, дитя-дурак

(за двадцать шесть перевалило, нах),

идёшь по снегу, тяжело дыша, и

вдали ты различаешь этот свет,

такой прозрачно-синий и живой,

и город изменяется в лице.

он станет – лес. а позже – круговерть

звёзд и снежинок по-над ледяной

равниной; и вот этот свет в конце

твоей дороги бьётся и горит,

и он – живой, единственно живой,

пульсирует и тянет, как магнит,

и кто-то у тебя над головой

с тобою говорит. не слышно слов.

когда она приходит – ты готов.

иди за ней по этой темноте,

иди за этим светом в темноте.

и вот бегу по снегу,

а затем

я завтра утром пробужусь.

но кем?

Человек уезжает с утра,

человек уезжает рано,

загрузив в багажник остаток вещей.

В зеркале заднего вида туманно,

ничего не видно вообще,

в небе поют ангелы разрушения,

ангелы прощания поднимают флейты,

падает город за ним

в собственное отражение,

медленно разваливается на зиму и лето,

на весну и осень, на дворцы, магазины,

на какие-то незнакомые лица, на отчаянье и надежды.

Человек уезжает, машина шуршит резиной

по дороге снежной.

Между точкой А и точкой Б никогда ничего не бывает,

только вот этот снег в лобовое,

верста десятая, сотая, двести сороковая,

кофе на заправках, по обочинам зелёная хвоя.

Пусть в этой точке Б ему будет любовь и слава,

таково моё слово,

пока я медленно рушусь вместе с оставленным городом,

вместе с вот этими дорогами и мостами,

рассыпаюсь на пыль и снежинки – и скоро там,

где стоял этот город, вьюга ничего не оставит.

Вот столбы километров темнеют, назад уплывают,

сумерки сгущаются раньше срока.

Вот он едет вперёд, и играет музыка,

ангелы торжественно запевают,

за его автомобилем

исчезает дорога.

Алексею Журавлёву

На обугленных снежных полях ковыль,

примерзает пепел к бревну.

Никогда не знаешь, что говорить уходящему на войну,

уходящему во сраженье, в ночную пока-ещё-тишину.

Жестяная снежная пыль оседает по всей земле,

плачут дети в разрушенных городах,

и смерзаются угли, смерзаются в серой золе,

и эпоха наша называется – ненависть,

и еще называется – страх.

Говорю: удачи, и целься чётче, и ещё говорю: люблю,

ибо что ещё говорить, когда ветер с запада лют,

пахнет злым раздором, проносится по городам.

Ничего не боюсь, говорю: удачи,

и ещё говорю: не отдам,

никакой я смерти тебя не отдам.

Вот так и наступают холода:

таким внезапным утренним бесцветьем,

всегда на грани вечности и смерти,

всегда на грани вечности и льда.

Но из того, что есть на этом свете,

я ни одной пылинки не отдам.

К окну прилипли влажные листки,

который месяц осень город гложет,

моя любовь – печатями под кожей,

всегда на грани жизни и тоски.

Я не умею не любить, и всё же

всегда сквозь боль: захочешь, так рискни.

Всегда на грани истины и смерти

дрожат и светят в этой тишине

зелёный ветер, что пылинки вертит,

огни домов в туманной пелене,

и фонари: моргают и слепят.

Всегда и всё – на грани,

но тебя

я не отдам ни смерти, ни войне.

если же говорить о любви, то лучше молчать сперва,

ибо сказано столько, что если сложить слова

в гору, то она поднимется до небес,

кто ты перед ней; муравьишка и Эверест,

наполовину закрытый багровеющей пеленой.

если говорить о любви, то лучше уж не со мной.

но если всё же – то я вижу её тропой,

когда идёшь с завязанными глазами и просишь:

кричи и пой,

потому что не видно, не слышно, не чувствую ни хрена.

потому что, когда тропа – ты всегда одна.

потому что это – война с собой,

бесконечно давно начата.

потому что ты идёшь по тропе,

а вокруг – твои страхи и темнота.

и вокруг всё визги и крики, и совы хлопают

крыльями над головой,

делай правильный поворот,

не слушай подсказок,

не вой,

и чего тебе остаётся, когда в трясину проваливается

нога, –

стиснуть зубы: «Господи, помогай».

и чего это покалывает в межреберье –

то ли нервы, то ли это к надежде, любви и вере,

холод ветра или холод дула ощущается на затылке?

кто тебя подталкивает на развилке?

Господи, помогай, и шершавятся губы твои,

и не слышно шагов, и рука в пустоту,

и

ничего, ничего, ничего не осталось тебе.

вот тогда-то

тебя накроет ладонь с небес.

подтолкнёт и направит дальше: иди, я тут.

пока полностью не пройдёшь свою темноту.

ВЕСНА

так проживали мы эту зиму, отведя глаза от неё,

так входили по вечерам в замерзающее жильё,

так, накрывшись двумя одеялами,

падали в забытьё,

так проживали мы эту зиму,

так прожили мы её.

так узнали, как на зимней трассе ветер забирается

под пальто,

как костёр разводить на снегу, ожидая, что

он разгорится – и будет весна, время рыжих котов

и не сорванных звездоглазых цветов.