Из одного дорожного дневника - [2]

— Нет-с, я служу при — ском институте.

— Ах! — ские институтки удивительно выдержаны. Просто прелесть, чудо, чудо, что такое.

Священник молчит.

— Вы, верно, не согласны со мною? — говорит барыня.

— Я ничего не сказал-с.

— Да промолчали.

— Да-с, промолчал.

— А молчание…

— Знак согласия, говорят, — подсказал священник.

— Хитрите, батюшка!

— Это как вам угодно.

— А, правда, что у нас женщины более образованы, чем мужчины?

— Как-с?

— Правда, что наши женщины образованы более чем мужчины? — повторила дама.

— Я об этом не думал как-то, — отвечал священник.

— А вы думали об этом или нет? Э!! да вы, кажется, спать хотите?

— Да, я хочу спать, — отвечал я довольно жалобным голосом.

— Нет-с, это невозможно!

— Как невозможно?

— А так! невозможно спать, сидя против женщины.

— Вы преподаете в институте? — обратилась затем дама к священнику.

— Да-с, закон Божий.

— Я очень уважаю религию, — отозвалась дама.

Священник сделал “мм” и ничего не сказал.

— То есть, понимаете, я не биготка, не фанатичка, я уважаю чистую религию и для того сына моего отдала в училище правоведения, чтобы был… ну, понимаете, не то, что из университетов выходят. Я даже отдала бы его в ваш институт, — прибавила дама, весело расхохотавшись, — да не примут.

— Да, в институт не примут, — сказал священник.

Я готов был думать, что родительница моей соседки, увлекалась сочинениями эпикурейцев.

Немец оскалил зубы и проговорил: “О, никак нельзя”.

— А знаете, батюшка, — продолжала соседка, — я вам скажу; вот это может показаться странным, но все равно, я у вас исповедоваться не буду…

— Сударыня, здесь много людей, — заметил священник на своем французско-латинском наречии.

Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы.

— Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все… понимаете, все… а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это гадко, это просто… подло.

Никто ничего не отвечал.

— А вы, кажется, опять спите? — обратилась ко мне дама.

— Нет-с, я слушаю, — отвечал я.

— Кого?

— Всех.

— И меня?

— Зачем же для вас исключения.

— Что же вы думаете?

— О чем, смею спросить? Говорено было много.

— Фуй! да вы, кажется, бестолковы?

— На некоторые вещи бестолков.

— Ну, что вы думаете о правах женщины?

— То есть о ее правах увлекаться?

— Ну да.

— Что ж, пусть увлекается, если хочет.

— А вы будете бросать в нее каменьями?

— Зачем же?

— Так уж заведено.

— Я говорю о себе, а не о заведении.

— А уж вас, батюшка, и не спрашиваю.

— За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен.

— А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения?

— Прощать должно все, — отвечал священник.

— Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты.

— Извините, я сказал о прощении, а не об извинении.

— Ах! я и не заметила этой тонкости.

— Женщина совсем не то, что мужчина, — проговорил немец.

— Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? — задорно спросила дама.

— Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства.

— Par exemple?[4]

— Ну, семейство.

— А! чужое дитя, как говорят, введет в семью!

Немец сконфузился.

— Это, что ли, вы хотели сказать?

— Я хотел… да, то есть, видите.

— Ну, да это самое?

— Да не это.

— А у вас не бывает детей, чужих для ваших жен?

Немец совсем загорелся.

— Говорят: первая любовь бывает самая сильная, — обратилась дама ко мне, оставив конфузливого немца.

— Говорят, — отвечал я.

— А вы как думаете?

— Да это как до человека.

— То есть для одного да, для другого нет?

— Да.

— Ну, а, по-вашему, как?

— По-моему, один раз полюбивши, пожалуй, и в другой полюбишь.

— Прекрасно! Ну, а разлюбить можно?

— Это опять как кому.

— А вам?

— Я, право, об этом не думал. — Эта дребедень, однако, становилась утомительною. На пятой станции я нашел место в соседнем купе и заснул сном невинного младенца, оставив батюшку и немца на жертву представительнице нашей гнилой эмансипации, но в пятом часу меня там зато нашла моя дама.

7-го сентября.

Не понимаю, чего жалуются на Главное общество? Вагоны прелестные, я спал мягко и растянувшись во весь свой рост. Буфеты опрятные, цены дешевле, чем на Московской дороге. За папиросу здесь берут две копейки, а там пять; за бутылку пива двадцать копеек, а там даниельсоновское пиво продают по 30 коп. В Динабурге пиво особенно вкусное; я его рекомендовал генералу, который сидел около меня за столом, и тот остался отменно доволен “сим здоровым напитком”, как называет пиво г. Крон.

— А как вы хорошо говорите по-русски! — заметил мне генерал после того, как я заявил свое удовольствие, что динабургское пиво нравится его превосходительству.

— Неудивительно, — отвечал я, — тридцать годочков живу на русской земле.

Генерал посмотрел на меня инспекторским взглядом и с видимым недоверием спросил: “Да вам всего-то сколько лет?”

— Да тридцать лет.

— Так вы в России родились?

— В — ской губернии.

— Да, но все-таки вы ведь француз?

— Происхожу от бедных, но честных родителей, вышедших из благословенной семьи православного духовенства.

Генерал хлебнул пива, затянулся папироскою и повернул голову в сторону.