Из моих летописей - [4]

— Вася! Не спишь? Выдь-ка на двор, порадуйся!

Я накинул на плечи ватник и вышел на крыльцо.

В черной темноте было слышно, как падают с крыши капли. Оттепель! Печатный след!

Повезло и с окладом. Мы обошли крупного быка в таком квартале, где ходы лосей я знал, как двери в своей квартире.

Лось мог идти только через широкий, добрый для стрельбы просек в двух местах. Один ход был ему метрах в сотне от сторожки лесника — здесь стал я. А другой — примерно в трехстах метрах подальше. Там у лосей была «улица» по лощинке, скрытой от первого номера порядочным бугром. Там и пришлось стоять Брускову. Загонщики заходили с шоссе, ограничившего оклад с юга.

Перед моим номером свободно и непринужденно стояли березы, осины, ели крупного редколесья… Видно мне было далеко, и я спокойно прикинул, откуда может появиться лось.

Послышались крики загонщиков, тронувшихся по окладу. Нервы, конечно, почувствовали неизбежное охотничье напряжение. Как всегда на облавах, голова начала сама собой поворачиваться влево — вправо, влево — вправо… Глаза ждали: вот появится большое, темное… Все ближе гопанье левофлангового загонщика… Если лось думает идти ко мне, то пора бы…

— Оп! Оп! — совсем рядом, и я с облегчением вздохнул: Брускову стрелять! Теперь возникло иное напряжение: слух ждал его выстрела…

А выстрела все не было. Подошел загонщик Емелин, и мы с ним пошли просеком к Брускову… Огогоканье второго загонщика тоже уж близко к просеку, а Брусков так и не стреляет! Что за черт! Как мог лось уйти в сторону? Как я мог ошибиться? Ругая себя за самонадеянность, я чуть не бегом «накрыл», как сказал бы Брусков, его позицию… Но самого Василия Ивановича в этой точке не было!.. А шагах в тридцати за нею отчетливо виднелся крупный шаговой след лося, пересекший наши окладные следы через просек!

Я крикнул:

— Брусков!

Ни ответа ни привета! Я крикнул еще раз — то же самое… А от указанной Брускову точки за можжевеловым кустом шли вперед, в оклад, огромные следы калош, которые Василий Иванович надевал на валенки в «шлячу» (в слякоть). Ничего не оставалось, как тропить по этому следу «глухаря». След вел к густой куртине мелкого ельника.

Я подошел к ней:

— Брусков!

— Я! — как в строю гаркнул сипловатый бас старика, и он вылез из своей засады в гуще ельника.

— Василий Иванович, как ты смел уйти с номера?

— Никак нет, не уходил. А в елочки схоронился, чтобы зверь не оприметил.

— О, черт возьми! Он тебя не приметил, а ты-то его? Вон он след проложил мимо тебя, и тридцати шагов нет! О чем ты только думал!

Брусков стоял такой подавленный, такой несчастный, что жалко было на него смотреть, а ругать и вовсе язык не поворачивался…

На следующий день приехали три инженера с ружьями. Барометр настроений лесничего пошел вверх, и в загонщики мы получили двух лесников и еще двух рабочих.

Я спросил Брускова:

— А ты что ж не собираешься?

— Я — сей минут! Догоню, только вот лошадки овса ждуть. Сей минут!

Но догнал нас Шура и, конфузясь, пробурчал:

— Отец за себя послал…

— А ты стрелять-то умеешь из двустволки пулей?

— Немного умею… Отец учил. Пулей на сорок шагов в спичечный коробок попаду… Охотник все же…

— А ты, парень, не врешь?

— Мы с отцом никогда не врали…

В этом ответе слышалось столько любви к отцу и гордости за него!.. Я поверил.

Обложили мы четверку лосей. Оклад получился трудный. Я чувствовал, что лосей не уговоришь идти на боровчину с редкой крупной сосной. Но компаньоны мои знать ничего не хотели: «Пусть загонщики гонят сюда, на нас — вот и все». Как ни доказывал я, что у лосей свои твердые законы, для этих охотников все мои доводы оставались пустым звуком.

А я ход лосям из оклада видел только по лощине — чащей из бредины, березы, осины, ели, ольхи — местом, исключительно тяжелым для стрелка.

Шура ходил за мной по пятам.

— Тебе чего? — спросил я, чувствуя, что он что-то хочет сказать.

— Если они не хотят, позвольте мне тут… — и он покраснел.

— Вот какой ты догадливый! А не промажешь в этакой гуще? Ну да ладно, становись здесь. А я пойду направлю загонщиков и прибегу к тебе.

Я отвел загонщиков на другую сторону оклада, объяснил, как им гнать, целя прямо на «инженерскую» боровчину, наказал выждать, чтобы мне успеть на свой номер, и помчался к опасной чаще.

Но терпенья у них не хватило. Они подняли крик, когда я был еще на полдороге… Ударил Шурин выстрел; лоси, разумеется, не посчитались с «заданным» направлением и пошли правее боровчины. Ну, а Шура Брусков оказался на высоте: быка мы нашли в сотне шагов от его номера; лось лежал не шевелясь. Не зря я поверил скромному парню!

Когда мы пришли в лесничество, Василий Иванович засветился, как новенький рубль. Запрягая в сани Серка, чтобы ехать за тушей, он повторял, приплясывая:

— Ай да сынок! Оправдал папашеньку!

V. Русак

Усадьба лесничества, где была квартира Брускова, располагалась в узком промежутке между шоссе и железной дорогой. Сразу за шоссе начинался учебный аэродром, обнесенный высокой оградой из колючей проволоки на столбах, — для охоты край запретный. Впрочем, проволока кое-где была прорвана лосями: их ни запрет, ни гул самолетов не смущали. Леса же между рельсами и шоссейной дорогой были «вольной» землей, и мы здесь охотились.