Из моего прошлого, 1903–1919 годы. Часть 4 - [62]

Государь кончил свое обращение ко мне словами:

"Если Вы не можете ответить Мне сейчас, то Я прошу Вас не стесняться, отложимте его до следующего Вашего доклада, да к тому же сегодня у нас мало времени". Он прибавил, что Ему очень неприятно, что я узнал о Его решении от Столыпина, который "напрасно поторопился" сказать мне. Я сказал Государю, что я мог бы дать мой ответ сейчас, тем более, что имел разговор по этому поводу с Председателем Coветa Министров всего три дня тому назад и обдумал это дело со всех сторон, но опасаюсь, что у самого Государя нет достаточного времени, чтобы дать мне возможность сказать все, что Ему необходимо знать, и потому я прощу разрешить мне взять на мой следующий доклад лишь самое необходимое и посвятить все время разъяснению возбужденного Самим Государем вопроса.

Он охотно согласился на это и прибавил, что знает уже {435} от

П. А. о моей с ним беседе и чрезвычайно встревожен тем, что слышал от него, хотя и отдает мне вперед справедливость в том, что я смотрю на дело как честный человек и если я считаю, что эта мера вредная, то я не только имею право, но даже обязан сказать это своему Государю, и Он со своей стороны никогда не осудить меня за это, как не сочтет Себя в праве требовать от меня, чтобы я сделал то, что считаю вредным и за что не должен нести и ответственности.

Затем, подумавши несколько минут, Государь сказал как бы нехотя: "Я ответил П. А. на переданный им разговор его с Вами, что при таком положении, которое Вы намереваетесь просить моего разрешения занять, и в чем Я Вам препятствовать не могу и не буду, едва ли этот вопрос пройдет гладко, в особенности в Государственном совете, где есть много людей, которые поймут, что без Министра Финансов едва ли можно обойтись в таком дел".

Прямо с моего всеподданнейшего доклада я проехал к Столыпину, не заезжая домой, и передал ему дословно мою беседу с Государем.

Кривошеин ко мне все это время не заезжал и никаких разговоров со мною не вел ни во время двукратных наших встреч до следующей пятницы в заседаниях так называемого малого Совета, ни в очередном заседании Совета Министров во вторник, несмотря на то, что в этом заседании была речь именно об одном из законопроектов, стоявших по Крестьянскому Банку на очереди в Государственной Думе. Как он, так и Столыпин спрашивали меня, надеюсь ли я провести это дело - оно было внесено мною и поступило в Общее Собрание Думы, при неблагоприятном заключении земельной Комиссии.

Мой всеподданнейший доклад следующей пятницы занят был почти целиком моими объяснениями по вопросу о передаче Крестьянского Банка.

Я повторил все, что я говорил Столыпину, и, соблюдая в отношении к Государю всю возможную деликатность, старался развить, главным образом, три положения.

1. Полное отсутствие каких-либо действительных оснований говорить о трениях между ведомствами, когда их нет на самом деле и когда я делаю все мне доступное, чтобы оказывать всякую помощь землеустроительной политике Столыпина которую я искренно разделяю.

2. Совершенную невозможность, не подвергая величайшему {436} расстройству все, с таким трудом налаживаемой положение государственного кредита, отделить эмиссионную операцию по выпуску государственных долговых обязательств, какими являются закладные листы Крестьянского Поземельного банка, и притом на огромные суммы, от близкого надзора и руководства Министра Финансов.

3. Особенною щекотливость для меня возникшего предположения, в возбуждении которого я не принял никакого участия, а доклад по нему, как и состоявшееся, по-видимому, решение Государя последовало при полной для меня неизвестности. Мне остается поэтому только - или подчиниться такому неправильному решению и быть бессильным свидетелем вредных от него последствий для государственного кредита, забота о котором останется все же на мне, или принять решение, глубоко для меня тягостное, которое может встретить осуждение Его, Государя, - просить освободить меня от исполняемых мною обязанностей и передать их человеку, который сумет сделать то, что мне кажется неисполнимым. Это последнее положение я развил в самых деликатных выражениях и старался всеми способами смягчить невыгодное для меня впечатление Государя, потому что я был далек от всякого желания насиловать Его волю и заставлять Его отказываться от обещания данного им по одностороннему докладу.

Государь слушал меня, не прерывая ни разу и не высказав ни малейшего неудовольствия, а тем более какой бы то ни было раздражительности.

Его ответ мне звучал тем же спокойствием, с которым Он обсуждал самые простые вопросы моего управления, и на протяжении почти целого часа очень напряженной беседы я не заметил и тени неудовольствия на меня, а тем более попытки повлиять на то, чтобы я примирился с создавшимся положением и сохранил мои обязанности против моей совести и только во имя доставления Ему личного удовольствия.

При Его выдержке и даже умении скрывать Свое истинное настроение мне трудно было тогда, как трудно и сейчас, сказать по совести: была ли у Него какая-то смутная еще тогда мысль, что дело может получить иное разрешение, потому что окончательная его развязка, при сделанном мною Столыпину предложении, наступала еще не скоро, - или же Он относился без большой тревоги к мысли о моем уходе. Трудно об этом говорить с какою бы то ни было уверенностью.