Из моего прошлого, 1903–1919 годы. Часть 4 - [47]

Он оказал мне, выражая сочувствие тому, что я не пострадал в "этом печальном событии, второе легко могло быть направлено против меня, и как хорошо, что нельзя ни в чем обвинить дорогу, так как всем прекрасно известно, что японский консул именно просил ее предоставить ему полную власть в организации приема Князя Ито". Я воспользовался этим проявлением любезности, чтобы сказать ему, в надежде что он передаст мои слова японцам, - "да, это совершенно верно, но это {398} не мешает корреспондентам японских газет быть чрезвычайно грубыми по отношению ко мне и открыто обвинять Генерала Хорвата в том, что во всем случившемся мы виновны, а что Князь Ито убит корейцем на территории железной дороги по нашей небрежности или чуть ли даже не по нашему умыслу".

Я прибавил, что они скоро убедятся насколько они вели себя неприлично, и что такое их отношение не оправдывается вовсе испытанным ими потрясением. Я имею много оснований думать, что мои слова были переданы корреспондентам, потому что и Ген. Хорват говорил потом, что около Ли сосредотачивались всегда пересуды неблагоприятные для железной дороги.

За эти два дня я все поджидал ответа на мои телеграммы как из Петербурга от жены и от Столыпина, так в особенности из Токио от нашего посла.

Депеши от жены и от Столыпина пришли только поздно вечером 14-го числа, и я успел еще послать им успокоительные известия в тот же день, но из Токио не было решительно ничего, и я не знал вообще как отнеслось общественное мнение Японии к печальному событию 13-го октября и недоумевал почему и посол не откликнулся на мою телеграмму, несмотря на то, что в ней содержалась просьба известить меня о том как восприняло это событие правительство.

Только на следующий день, перед самым моим выездом из Харбина, для встречи с Приамурским Генерал-Губернатором Унтербергером, на станции Пограничной, для совместной поездки далее в Хабаровск, я получил первые отголоски на мою телеграмму в Токио.

Посол извещал меня шифром, что он получил мою депешу с большим опозданием, очевидно вследствие того, что она была задержана на японском телеграфе, что первые известия об убийстве Князя Ито не сопровождались никакими комментариями, и тон газет был особенно сдержан, хотя в нем можно было подсмотреть скорее недоумение, как могло произойти такое несчастие на территории государства, располагающего всею полнотою власти в полосе отчуждения дороги, и очевидно, что к Китаю не может быть предъявлено никаких обвинений.

Ясно было поэтому, что на нас тяготеет такое обвинение, и оно не высказывается открыто только в ожидании более подробных сведений. Посол прибавлял, что "сегодня тон газет совершенно иной, очевидно, что правительство получило какие-то сообщения из Харбина, нас не только ни в чем более не обвиняют, но лично мне посвящено много {399} "прочувствованных слов и самое сердечное выражение благодарности за трогательное внимание, оказанное Князю Иго в минуту покушения, и за то, как внимательно отнеслась к нему дорога с первой минуты прибытия его на ее территорию".

Посол прибавлял еще, что все скрытое раздражение первой минуты сменилось самым искренним сожалением о случившемся и выражением надежды на то, что это печальное событие послужит только к сближению двух стран, уже и теперь не оставляющему желать лучшего.

В этот день перед моим временным отъездом из Харбина я почти не был на вокзале и провел много часов в управлении жел. дороги и в заседании городского совета.

Когда я приехал, чтобы приготовиться к отъезду, мне сказал Е. Д. Львов, что корреспонденты японских газет много раз приезжали на вокзал, чтобы видеться со мною, и просили непременно принять их перед моим выездом в Хабаровск и вероятно находятся на вокзале, не желая пропустить меня.

Не успел он мне передать этого, как они явились снова втроем и прямо вошли в мой вагон. Внешний вид их был неузнаваемым. Недавнее высокомерие сменилось низкопоклонством, и они, не выбирая выражения, просили меня простить им их "непозволительное" поведение, о котором они глубоко сожалеют и сами, потому что знают как несправедливы были их попытки обвинить русскую администрацию в небрежности к своему гостю. Они заявили мне, что видели консула Каваками, который дал им все разъяснения, переданные ими уже в их газеты, и с полным благородством взял на себя всю вину, которой на самом деле и не было, так как подобное несчастье могло произойти при каких угодно условиях.

На этом весь инцидент был исчерпан, тем более, что Харбинские газеты опубликовали уже в вечернем их выпуске тождественное их заявление.

Генерал Унтербергер встретил меня на Пограничной в состоянии, близком к панике. После принятия почетного караула, как только мы остались вдвоем в моем вагоне, он сказал мне, что не сомневался ни на минуту, что случившееся событие только ускорить развязку, и не пройдет и нескольких дней, как мы узнаем о нападении Японии на нас.

Говорить о том, каких усилий стоило мне, чтобы привести его в более спокойное настроение, - просто не стоит, и я думаю, что при всем кажущемся успокоении, он продолжал {400} в душе не верить и все твердил об одном: "Вы должны убедиться сами в нашей беззащитности и доложить о ней Государю". Зачем он настаивал о моем прибытии в Хабаровск, к чему показывал он мне свою Амурскую Флотилию, пригодную разве только для борьбы с Китаем, но не имеющую ни малейшего значения в отношении отражения нападения Японии, зачем потребовал он, чтобы я совершил вместе с ним переход на Аскольде из Владивостока в Новокиевское селение, как избранное им новое место укрепления нашего побережья, - остается мне совершенно непонятным до сих пор. Пользы от этих экскурсий я никакой не извлек, время потерял, и отнял не мало дней от пребывания в Харбине, заставляя потом и себя и всех отнимать ночные часы для работы.