Из Лондона в Москву - [44]

После ланча меня поджидал Андреев, и в сопровождении сотрудника Кремля мы отправились осматривать Царский Дворец. Небольшие изящные залы с высокими лепными потолками и расписанными фресками стенами. Было очевидно, что с этих картин копированы декорации к русским операм. В просторном Тронном Зале Романовых, в избытке украшенном золотом, висели красные флаги: здесь недавно происходило заседание Третьего Интернационала.

Современные помещения в новом крыле дворца отличаются непривлекательной архитектурой и плохим вкусом, но в них всё оставлено без изменений. Даже фотографии коронации ещё висят в рамках. Царская семья редко посещала Москву, поэтому в этом дворце чувствуется заброшенность и неодушевленность. В отличие от, обычно, в старинных замках, приведения не посещают этих мест.

Свой последний вечер был проведён с Андреевым, Литвиновым и Каменевым, пришедшими посидеть в моей комнате. Каменев преподнёс мне каракулевую шапку, точно такую, как я видела на Сухаревке и очень захотела иметь. Он вернул мне сто фунтов стерлингов, которые я доверила ему в начале нашего путешествия: потратить их не пришлось. Затем Каменев заметил, что я уезжаю в неподходящее время. Завтра – канун очередной годовщины Октябрьской Революции. Намечается проведение грандиозного праздника. В Большом театре пройдёт торжественное заседание, на котором выступят Ленин и Троцкий. Ленин редко появляется на публике, поэтому было бы очень интересно его послушать. Заседание начнётся в четыре часа дна и продлится три – четыре часа, а мой поезд отправляется в восемь часов вечера. Если бы Ломоносов смог задержать отправление, у меня бы появилась возможность попасть на это заседание. На следующий день, 7 ноября, будет торжественный приём, а 8 ноября в нашем здании планируется банкет для иностранных гостей. Более того, газеты Антанты полны сообщений о готовящемся 7 ноября перевороте, и Литвинов предложил мне остаться, чтобы «посмотреть этот спектакль». Но я уже по опыту знаю, что лишь напрасно потрачу время. Когда мы остались с Каменевым вдвоём, он спросил: «Ну, как, я сдержал своё обещание?». Я ответила, что увиденное даже превзошло мои ожидания. Меня очень тронули внимание и забота, несмотря на то, что я, в сущности, представительница враждебного государства. Но Каменев не хотел слышать никакой благодарности. Он только улыбнулся своей неповторимой улыбкой: «Конечно, мы были рады видеть вас здесь среди нас, «une femme artiste». Нам нет дела до вашей национальности или ваших связей. Важно одно: «que nous ne pouvons pas supporter». И впервые за несколько месяцев нашего знакомства на его лице появилось жёсткое выражение, и сквозь зубы он произнёс: «Единственное, чего мы не прощаем, «c’est l’espoinage» (шпионажа). От того, как он это произнёс, у меня даже дрожь пробежала по спине. Но мрачная тень быстро улетучилась, и уже через секунду Каменев поведал мне, что потрясён моей мужественностью, ведь я приехала в Россию, поверив только его словам. Он добавил, что когда увидел меня перед отъездом «с двумя небольшими сумками в руках, то я понял, вы – необыкновенная женщина!». Мы словно вернулись в наши дни в Лондоне и со смехом вспомнили, как в первый раз он пригласил меня в Москву. Я призналась: «Тогда я не поверила, что вы говорите об этом серьёзно». А он сказал: «И я не поверил вам, когда вы дали своё согласие!». Каменев затем перешёл к рассуждениям о том, какое именно впечатление произведёт моя поездка в Москву на моих друзей, мою семью, и что напишут в газетах. Что же, поживём – увидим.

6 ноября, Москва.

Наконец наступил этот волнующий день. Утром из Комиссариата позвонил Литвинов и сообщил, что мои огромные деревянные ящики (я их называю гробами) будут доставлены из студии на вокзал, и мне не надо беспокоиться. В полдень я узнала, что профессор Ломоносов уезжает вечером. В России ничего не планируется заранее, события происходят тогда, когда они происходят! Лихорадочно стала раздавать свои вещи друзьям. Знакомой Андреева, женщине врачу, которая была очень любезна со мной, я оставила все свои чулки, несколько кусков мыла в упаковке, юбку, вязаную кофту и пальто. Горничным – туфли и галоши, сумку, кофту, жакет на меху, перчатки и шляпу. Ротштейну в качестве сувенира я подарила грелку и аптечку. Из вещей у меня осталось одно платье, в котором я и собиралась отправиться в обратный путь. Горничные сильно смутили меня, когда в порыве благодарности стали целовать мою руку, еле сдерживая рыдания. В ответ я их всех расцеловала. Мы с Литвиновым готовились к выходу, и к парадному входу подошёл Ротштейн, чтобы попрощаться со мной в последний раз. Он ошеломил меня комплиментами: «Вы – очень мужественная женщина, ваша выдержка восхитительна, вы никогда не жалуетесь …». Я пыталась объяснить, что никогда не стремилась произвести такое впечатление, ничего особенного во мне нет, просто я здесь чувствовала себя по-настоящему счастливой. Я могла бы добавить, что, живя по-коммунистически, я пришла к интересному выводу: человек либо любит, либо ненавидит окружающих его людей. Ненависть может принимать более завуалированную форму – неприязнь, а проявление любви – в дружбе и привязанности. В отношении Ротштейна я определенно испытываю чувство привязанности. Без него всем нам чего-то не хватало бы. Иногда он высказывал замечания по поводу Англии, которые вызывали во мне протест. Я слишком люблю Англию, чтобы позволить кому-то другому негативно говорить о ней! Но, узнав Ротштейна ближе, я поняла, что эта показная враждебность по отношении к Англии была всего лишь результатом большой гордости за Россию, и я его простила! В первые дни моего пребывания в Москве, во время ужина, Ротштейн настойчиво расспрашивал, как я провела день, где обедала, с кем встречалась, когда вернулась. Наконец, я не выдержала и заявила ему: «Прекратите допрашивать меня, найдите другой источник информации». Со временем он престал задавать подобные вопросы. Я так и не поняла, что стояло за этим любопытством. Впоследствии Ротштейн неизменно был любезен со мной и всегда приходил на помощь.