Из Лондона в Австралию - [39]

Ах, почему свет вообще так скучен и переполнен неприятностями!

Вот и обед за офицерским столом был далеко не по его вкусу. Солонина! Брр!.. Такое вульгарное кушанье!

– Мармадюк, ты мог бы позаботиться, чтоб для меня приготовили хоть курицу, – сказал он. – Мой отец заплатит за все.

Лейтенант нахмурился. – Ты все еще самая важная персона, Аскот? И твои желания – закон для всего остального мира, не так-ли?

– Если я их оплачиваю, конечно. А кстати, не собираешься ли ты снова начать свои проповеди, Мармадюк?

– Для тебя – нет, – отвечал лейтенант, – потому что ты неисправим. Ты еще до сих пор не подумал поблагодарить капитана. Что ты на это скажешь, Аскот?

– Это ведь такая необходимая процедура! Вероятно, ты надеешься, что добрый человек имеет для меня в запасе назидательнейшую речь, но я разрушу твои надежды.

– Потому что совесть не чиста у вас, сударь. Незаслуженные упреки выслушиваются очень спокойно.

– Я не хочу ничего выслушивать, Мармадюк. Что мне за дело до твоего капитана? Спасать умирающего, это простой долг человека, и я не вижу, с какой стати мне рассыпаться в благодарностях и делать растроганную физиономию. Да кроме того, вы выказали мне так мало любезности, что я право не чувствую никакой особенной признательности. Например, неужели нельзя найти для меня каюты? прислуги? Не лишнее было бы достать для меня ружье и каких-нибудь интересных книг, а прежде всего кормить меня получше, давать вино и какой-нибудь дессерт, напр., плоды, или варенье. Троекратная кормежка и в промежутки стакан простой воды, – это хорошо для рабочего дома, а не для богатых людей. А ведь мой отец богат, и я наследник нескольких миллионов.

– Аскот! Аскот!

– Ну, что такое, Мармадюк? Ведь ты знаешь, что я говорю правду. Когда я буду лордом Кроуфордом, у тебя ни в чем не будет недостатка, – мы всем поделимся по-братски; но для этого теперь ты должен устроить мне сносное существование. Дай мне ружье.

– Это совершенно невозможно. Мы на военном корабле, – ты забываешь об этом.

Аскот пожал плечами. – И книг никаких нет?

– Для развлечения – действительно нет.

Раздосадованный юноша ушел и долго бродил по палубе, пока, наконец, наткнулся на нашего друга. Антон чистил серебряные подсвечники из каюты капитана и спокойно продолжал свою работу, когда к нему подошел Аскотт.

– Не прикажете-ли подать вам стул, сэр?

– Благодарю. Я могу посидеть на этом чурбане. На что это ты смотрел с таким вниманием? На те два корабля?

– Да, два совсем скрылись из вида; а с этими мы разошлись сегодня ночью.

– И это тебя огорчает, потому что на одном из них твой отец?

– Да, сэр, очень.

Аскот помолчал. – расскажи мне про свою жизнь. В каких школах ты учился?

– В школе, в городе Кути. Вы верно и названия такого не знаете?

– Знаю, – сказал Аскот. – Нас заставляли ужасно зубрить географию. Учителя звали воробьем, – мы-таки вдоволь его помучили.

– Мучили? – переспросил Антон.

– Да ведь и вы наверное, не отпирайся.

– Я – никогда, – защищался Антон. – Правда, у нас был один, который нарочно, когда все в классе молчали, потихоньку выкрикивал одно слово, а учитель ужасно сердился, потому что никак не мог поймать виновного, его, конечно, не выдавали.

– Еще бы! – решил Аскот, красивое лицо которого сияло веселостью, – А, какое слово?

– А – beis! Это он на половину говорил, а на половину распевал.

Аскот весело расхохотался. – Когда учитель поворачивал спину, – правда?

– Конечно. И никак нельзя было его поймать.

– А наш воробей был глуховат, – рассказывал Аскот. – Что бы ни говорили ему мальчики, он на все отвечал воркотней, и фразы его потом ходили по всему классу. Когда я явился к нему в первый раз, несколько голосов закричали: «Не так!» А когда я громче повторив только что сказанные слова, те же голоса закричали: «Это будет задано»! и я, конечно, рассмеялся. Воробей не расслышал, в чем дело, повернул голову и закричал: «Что вы там такое бормочете? – Болван! выкладывай старое и новое!» Все это были его излюбленные словечки, но у него кроме того были еще очень неприятные замашки. Напр., у него была греческая грамматика, которая держалась только на нескольких нитках; когда он хотел кого-нибудь поймать, он подходил, делая вид, что очень внимательно читает ее, а потом сразу раздвигал обе половины и ловил ученика на месте преступления, а потом отнятыми трофеями запускал ему в голову.

Антон вздохнул. – Ведь это было все-таки счастливое время, – сказал он тихо. – Почему вы убежали из пансиона, сэр? Разве вы так сильно тосковали по родине?

– Я? нисколько. Только мне невыносимо смотреть на все с мрачной и тяжелой стороны. Постоянно работать, вечно вздыхать и ходить, повеся голову, не пользоваться никакими удовольствиями и делать добрые дела. Это мой отец называет жизнью. Ему такая жизнь нравится, и он того же требует от окружающих. Он, напр., никогда не дает мне денег, это он находил излишним. Молодые люди должны приучаться к бережливости, должны ценить каждый пфенниг.

– То же говорит и мой отец.

– А я с этим не согласен и не желаю этому следовать. Мне всегда всякий поверят и в долг.

Антон быстро вскинул на него глаза. – О сэр! Вы делаете долги?