Из круга женского - [68]

— Вы меня не узнаете или не хотите узнать? — прозвучал ее отчетливый голос.

Мне стало стыдно.

— Пелагея Антиповна!.. Это — вы? — произнесла я смущенно и протянула ей руку.

Она взяла ее в обе свои и крепко сжала.

— Не знаю, может быть, вы и не хотели меня узнавать, — продолжала она, заглядывая мне в глаза, — со мной и это бывает! Прежние знакомые отворачиваются, отказываются признавать… Но мне слишком памятна поездка наша до Москвы, она относилась к лучшему времени моей жизни, и я вас сразу узнала…

Как я узнавала, в свою очередь, этот гибкий грудной голос, определенно-выразительную интонацию и резкую игру некрасивого немолодого лица!

— Если можете, побудьте со мной здесь, — говорила она, продолжая сжимать мою руку, — потолкуем… Вспомним прежнее… Глядя на вас, я вспоминаю… Сашу… моего.

Голос ее оборвался, и она выпустила мою руку.

— Вы слышали… про него? — тихо, прерывисто произнесла она, и вдруг лицо ее судорожно передернулось, и она быстро отвернулась в сторону. — Подумайте!.. — продолжала она тем же порывистым шепотом, повернув ко мне мокрое от слез лицо. — В такие годы!.. И какая душа в нем погибла!.. А мне-то каково было пережить его!.. Жизнь его, жизнь сломала…

И лицо ее опять задрожало, складки около рта запрыгали, и она, расширив ноздри, нервно дышала.

— А как вы узнали о его смерти? Кто вам сказал? — спросила она, не глядя на меня и стараясь овладеть собой.

— Я не знаю подробностей. Все говорят об этом различно, — ответила я.

— И меня винят, конечно! — с неудержимой горячностью и тоской вырвалось у нее, и она вся подалась вперед. — Вот они, люди… вот! Им всего легче швырнуть комком грязи в кого-нибудь… И не хотят они видеть человеческой стороны во всем… Не хотят понять, как я страдаю!.. Господи!

Она бессильно опустилась на койку и заставила меня сесть возле себя.

— Да, умер Саша… Умер, потому что не в этом мире ему надо было жить, — он слишком чист был для него… Не под силу ему была житейская грязь… И знаете, что меня мучит больше всего, — вдруг изменив голос, с невыразимой тоской произнесла она, — ведь я могла еще, пожалуй, удержать его от этого!.. В последний день вечером он меня предупреждал, что убьет себя, — я не поверила, не могла поверить… И на другое утро выхожу… и вижу: на пороге моей спальни… Саша… лежит…

Голос ее оборвался, и она вся как-то поникла.

— Но какая же причина? — вырвалось у меня.

— Причин много, — не сразу заговорила она, — главная причина та, что он не от мира сего был, не мог вынести того, что другим людям нипочем. И по службе были у него неприятности, и в свете… Я знаю, знаю хорошо, что характер у меня тяжелый, — вдруг страстно произнесла она, круто повернувшись ко мне, и меня поразили напряженные, блестящие глаза на ее бледном худом лице, — но ведь я же больная женщина! Я, кроме горя, ничего не видала за всю свою жизнь!.. Он знал, что в нем — мое единственное счастье, что всякое его холодное слово, всякий взгляд меня убить могут… Он не изменял мне, — убедительно и горячо произнесла она, — сильнее, чем он меня любил, нельзя любить! Вот отсюда все и произошло. Я — нервная, больная, озлобившаяся на людей, меня все раздражало… Он по молодости своей тоже всякое мое слово за укор принимал… Говорил, что ему нужно забыться в обществе, что я его мучу, пробовал к знакомым ездить, из дому уходил… Но все это самообман, комедия была! Его тянуло назад, и он приходил опять, и плакал передо мной… и я плакала, — и опять начиналась та же жизнь, та же любовь, измученная, больная любовь, когда каждый взгляд камнем падает на душу, каждое слово звучит укором… Я ему не верила, он меня упрекал, оскорблял во мне женщину… Саша, Саша мой!..

Она стала долго и пространно говорить о своих болезнях и вдруг, как бы вспомнив что-то, обратилась ко мне:

— Да, ведь я не одна еду — с сыном, — и она показала мне на невысокого плотного гимназиста лет 17-ти, сидящего недалеко, спиной к нам и сосредоточенно глядящего на море. — Вот выдержал экзамены. Хочу ему Крым показать… Они с Сашей были большие друзья… Он у меня сильная натура, своего добьется в жизни… А только такие натуры и могут устоять против злобы людской…

Голос ее звучал все утомленнее и тише. Я ждала, не скажет ли она еще чего-нибудь о покойном муже, — и хотелось мне этого, и рада я была, что она не возвращается больше к этому.

Заметив, что она устала говорить, я предложила ей вздремнуть и тихо перешла на другую сторону палубы.

К вечеру поднялась качка, и я лежала недвижно на койке, открыв только окно, чтоб хоть немного освежить удушливый воздух каюты.

Под Ялтой стало тише, и я поднялась на палубу вслед за другими пассажирами.

Было темно. Мы подходили к Ялте, и огни красиво мигали на темном фоне гор. Несколько черных туч казались разорванными на тусклом небе, и легкий ветер обдавал лицо порывистым веянием. Я оглянулась на море. Оно тяжело замирало, и огромная черная равнина только местами поднималась от бесшумных длинных валов…

Кто-то взял меня за руку и вывел из задумчивого созерцания. На углу, прижавшись к скамейке, стояла Стрепетова в шляпке с длинной траурной вуалью. Рядом с ней стоял гимназист с сумрачным лицом, в фуражке, низко надвинутой на лоб, и с небольшим саквояжем в руках.