Из круга женского - [67]

Выходя из вагона, я еще раз обернулась, и последнее, что мне бросилось в глаза, — был Виллар, отчаянно прыгавший на своего хозяина, и беспечно смеющееся, молодое лицо Погодина, в последний раз кивнувшего нам головой.

* * *

Прошло немного больше года. Была глухая поздняя осень, и даже у нас на юге, где так хороши осенние дни, дул сильный холодный ветер, и по земле стлался и окутывал ее сырой тяжелый туман.

Я сидела вечером у себя в комнате, когда мне сказали, что меня спрашивает незнакомый господин.

Среди залы стояла высокая мужская фигура; я подошла ближе, но все еще с недоумением вглядывалась в него, стараясь поймать какое-то неясное воспоминание.

— Вы меня не узнаете? Я — Погодин, — прозвучал знакомый голос. Я чуть не вскрикнула от неожиданности и изумления.

Мы сели в гостиной у стола под горящей лампой.

— Разве я уж так изменился? — спросил он, наклоняясь вперед. Свет лампы упал на него, и я с тяжелым щемящим чувством смотрела на его знакомое и в то же время чужое лицо.

Никогда не случалось мне видеть такой резкой перемены в человеке!

Лицо его потеряло свое беспечное, молодое выражение, глаза глядели тускло и казались опухшими, кожа будто потемнела, утратив свою свежесть и яркий румянец. Он даже причесывался иначе, остриг свои красивые мягкие кудри, и волосы короткими прядями падали ему на лоб. Какая-то насилованная, неприятная усмешка то и дело опускала углы его рта…

— Я проездом через Севастополь и заехал к вам на минутку, — как-то вяло заговорил он. — Во-первых, я вам должен передать портрет моей жены; она поручила мне завезти его вам.

Он не спеша расстегнулся и, вынув из кармана большой конверт, положил его на стол и задумчиво уставился в одну точку, как бы потеряв нить своей мысли.

— А где же сама Пелагея Антиповна? — спросила я.

— Она на Кавказе. В Тифлисе давала представления, а теперь находится в Батуме… Я навстречу к ней еду.

— А вы?.. Вы очень изменились, — нерешительно начала я. — Вы здоровы? Продолжаете писать? Печатать?

— Бросил. Некогда этим заниматься, — и он опять впал в тупую задумчивость.

Мы помолчали.

— А Виллар ваш жив? — спросила я, призывая на память все подробности нашего первого знакомства и желая хоть чем-нибудь оживить его.

— Его украли в Петербурге… Недавно, с месяц назад, — так же равнодушно и очевидно насилуя себя на разговор произнес он. — Еще, может быть, вернется…

Я подтвердила, что бывают такие случаи возвращения собак, и мы поговорили немного о собачьей верности и привязчивости.

Меня не покидало грустное чувство, что этот человек, с которым, я думала, у нас могло найтись много общего, оказывался для меня совсем чужим.

Он встал и начал прощаться. Я поручила ему поблагодарить от нас его жену за память и испытала некоторое облегчение, когда он вышел из комнаты. Чуть не плача под влиянием безотчетно грустного, тревожного чувства, вынула я из конверта карточку Стрепетовой. Как живое, глянуло на меня с портрета ее болезненное лицо с бледными широкими губами и проницательным взглядом умных страдальческих глаз. Внизу была подпись: «В память дружеской беседы с милыми спутницами до Москвы».

Но меня на этот раз почему-то мало обрадовало ее внимание.

Несколько месяцев спустя до нас дошло известие о смерти Погодина. Говорили, что он покончил с собой самоубийством. Странная молва окружала эту неожиданную грустную смерть. Большей частью эти слухи клонились к обвинению Стрепетовой, но все они были так противоречивы, что вызывали мало доверия к себе… Оставалось только пожалеть о том, что одной молодой, светлой и отзывчивой жизнью стало меньше на свете.

* * *

Со Стрепетовой мне пришлось еще раз встретиться полгода спустя. Мы отправлялись на пароходе из Севастополя на южный берег.

Опять светло и ярко горело южное солнце, безоблачный небосклон опрокинулся над нами, и неподвижно, как зеркало, стояла зеленовато-синяя вода в Южной бухте. Воздух был душный, жаркий, и мы вздохнули свободно, когда пароход, мерно рассекая волны, вышел в открытое море, и в лицо повеял легкий, освежающий ветерок. Публики было много, и все группами расположились на палубе.

Посидев немного и полюбовавшись на блестяще-синее, ярко-пенящееся море, я отправилась вниз, чтоб разложить свои вещи в каюте.

Проходя через рубку, я увидела маленькую съежившуюся женскую фигуру в черном платье, сидевшую на поджатых ногах на скамейке с газетой в руках. Я взглянула и тотчас же узнала Стрепетову. Она мало изменилась за два года, — разве только кожа на лице еще потемнела, и складки около рта обозначились глубже. Меня вдруг охватил такой непонятный страх при мысли, что она может узнать меня, что я, отвернувшись, торопливо спустилась вниз. Потом я поняла, что страх этот происходил оттого, что после известия о смерти Погодина у меня зародилось недоброе чувство к ней, и я сама еще не знала, как отношусь к ней в душе, какие слова у меня найдутся для нее…

Но на пароходе трудно избежать встречи, и когда я, несколько времени спустя, зашла опять в дамскую каюту, я увидела Стрепетову, наклонившуюся над койкой, где лежали ее вещи. Отступать было поздно. Она уже обернулась ко мне и смотрела мне прямо в глаза. Я стояла молча, но не имела сил отвести глаз от ее пристального, притягивающего взгляда.