Из круга женского - [49]

(тихо, с сияющими глазами). Да, я попробую…

Проходят томительный вечер, томительная ночь. Гиальмар не возвращается. Девочка вся обратилась в напряженное, мучительное ожидание. Когда Реллинг сообщает им, что Гиальмар спит у него на диване, у нее вырывается изумленный возглас: «Спит? Значит, он может спать?» Но тут же добавляет: «Мама, ведь это хорошо, что он мог уснуть!» Вчерашняя мысль о пожертвовании дикой уткой для отца уже не кажется ей сегодня такой удачной. «Вчера вечером мне это казалось так хорошо, но, когда я встала сегодня и подумала опять, то не нашла в этом ничего особенного…»

Все сомнения вмиг забываются и вылетают из ее головы, когда она видит вернувшегося Гиальмара. Проведя всю ночь в кутежах, проспав все утро у Реллинга, угрюмый, нечесанный и неумытый, хмуро возвращается он домой с тем, чтобы, по его словам, сейчас же опять уйти. С громким криком радости кидается Гедвиг ему навстречу. И опять то же самое… Отец грубо отталкивает и гонит ее от себя. Девочка молча дает матери увести себя. Ей только что казалось, что, когда отец вернется, все будет опять хорошо… Теперь он здесь, но не любит ее больше, не хочет ее видеть… За что? Что она сделала?.. Судорожно работает детская мысль, непосильные думы набегают, теснятся, ищут разрешения — и не находят его… Несколько времени спустя отец заглядывает в комнату и, видя ее, отступает назад.

Гиальмар. Она опять там!

Гина. Боже мой, нужно же ей где-нибудь быть!

Гиальмар. Ступай отсюда! (Сторонится, Гедвиг испуганно входит в ателье). (Гине) Последние минуты, которые я провожу в своем бывшем доме, я желал бы быть избавленным от присутствия посторонних!..

Гина. Побудь пока на кухне, Гедвиг. (Уходит).

Гедвиг (стоит некоторое время неподвижно, в страхе и нерешительности, кусает себе губы, чтобы преодолеть слезы, затем судорожно сжимает кулаки и говорит тихо) Дикая утка! (кидается к полке, берет пистолет, отворяет немного дверь на чердак и проскальзывает туда).

Драма окончена. Мы не знаем, жаль ли стало Гедвиг убить живое существо и ее рука не поднялась на это, или же, очутившись на чердаке, в своем любимом фантастическом мире, она особенно ясно почувствовала бесполезность такой жертвы, — но она приставила пистолет к груди и выстрелила в себя… Через несколько минут ее маленький остывающий труп лежал перед взрослыми черствыми эгоистами, которые вызвали эту драму и сломили нежное, любящее существо. С тупой тоской смотрит на нее безответная Гина, бурным отчаянием прорывается горе Гиальмара, и Реллинг, который, несмотря на свои сомнительные понятия о нравственности, разумнее всех, может быть, любил девочку, злобно замечает Георгу: «В какие-нибудь полгода маленькая Гедвиг будет забыта… и будет служить только прекрасной темой для его декламаций… Вы услышите, как он будет вздыхать о ребенке, которого жестокая судьба отняла так рано у родительского сердца… Вы увидите, как чувствительно он будет жалеть самого себя… Вы увидите это!»

Мы позволили себе задержать внимание читателя особенно долго на этой драме ввиду того, что она, несмотря на свой глубокий интерес, пользуется сравнительно меньшей известностью. Вся гамма детских ощущений передана с необычайной яркостью, и трогательный образ маленькой Гедвиг навсегда запечатлелся в нашей памяти. Наряду с такой глубокой трагедией детской души Ибсен умел, как мы уже видели, останавливаться и на более радостных картинах, и галерея его детских портретов будет неполна, если мы не посвятим нескольких слов маленьким румяным детям Норы.

При первом их появлении мы слышим радостный смех, веселые возгласы. Легкомысленная, беззаботно-радостная мать играет и возится с ними; дети, перебивая друг друга, рассказывают ей о своей прогулке, и мы как будто видим их перед собой и слышим их беспечный детский лепет.

Фабула Норы слишком хорошо известна, чтобы распространяться о ней. Как мы знаем, приход чужого человека нарушает детскую игру, — нарушает ее не только в данный момент, но и навсегда вносит тревогу в этот безмятежный кукольный дом. И когда дети возвращаются, чтобы возобновить прерванную игру, перед ними уже не та прежняя, безоблачно-радостная ребенок-мать. «Мама! Чужой ушел, — говорят дети, — давай опять играть… Ты обещала…»

Нора. Нет, нет! Я не могу теперь, идите к себе… идите, мои хорошие!

В первый раз ей не до них, не до игры, не до смеха… Скучная, жестокая проза жизни постучалась и вошла в дверь этого розового мира, и мы с невольным чувством тоски читаем рассуждения благонравного Гельмера о влиянии лжи на семью. «Непрерывная, зловредная ложь заражает целое семейство, — говорит он, — детей отравляет эта атмосфера. У всех людей, испорченных с юности, были лживые матери». — «Я гублю своих детей! Я отравляю мой домашний очаг!» — в ужасе восклицает Нора, и с этой минуты начинает сама удаляться от семьи, поглощенная все растущей на душе тревогой и устремив испуганный взор на новые угрожающие горизонты, открывающиеся перед нею. Не будем касаться всем знакомой душевной драмы Норы, которая в течение нескольких часов превращает легкомысленного ребенка в суровую, непоколебимую женщину. Но дети ее ведь остаются детьми… И в этой последней беседе с мужем, в которой каждое слово Норы звучит отчетливо и холодно, как удар молота, они невольно стоят перед нами. «А я… разве я подготовлена к тому, чтоб воспитывать моих детей? — говорит Нора. — Наш дом был всегда не что иное, как детская с ее игрушками… Я всегда радовалась, когда ты играл со мной, так же, как детям было весело, когда я играла с ними. Нет, я прежде должна стараться воспитать самое себя. И поэтому я оставляю тебя». Эти мысли, это решение, выражающие проснувшееся самосознание, представляют собой необходимый момент в развитии женщины; но дети — жертвы этого перелома, и на них он падает всею своей тяжестью. И, читая эти выстраданные, разумные речи Норы, мы невольно вспоминаем о тех живых, румяных куклах, с которыми еще два дня назад беспечно играла мать и которые спят невинным сном в соседней комнате; они не знают ничего о свершившейся драме, которая лишила их материнской ласки и оставила одинокими, осиротелыми детьми…