Из круга женского - [43]

В дом Альмерса приходит сморщенная старуха в салопе и старомодной шляпке, заявляет себя истребительницей крыс и предлагает свои услуги. Об этой крысыловке давно ходят слухи, воображение мальчика затронуто, он видит в ней сказочное существо и с напряженным любопытством и страхом прислушивается к ее словам. Старуха рассказывает, как она с помощью музыки вызывает грызунов из их нор и заманивает их в воду. Голос ее, то угрожающий, то насмешливый, то вкрадчивый, усиливает фантастическое впечатление ее рассказа. Она со сверкающими глазами рассказывает, как в былое время завлекла в воду и своего возлюбленного, и он теперь там же, где и крысы, «там так тихо, темно и хорошо…» Эта сценка с полусумасшедшей, полусказочной старухой хотя и носит случайный, причудливый характер, но передана с большим мастерством, и нам ясно, что старая крысоловка оставляет после себя тягостное чувство и что маленький Эйольф потрясен этим впечатлением и, как бы повинуясь неодолимой силе, следует незаметно за ней. Оставшись с женой, Альмерс продолжает развивать перед ней свои новые убеждения и взгляды, и тут обнаруживается весь чудовищный эгоизм и мучительная страсть, пожирающая Риту.

Она с горькой иронией напоминает мужу, как встретила его накануне ночью — на ней было белое платье, ее чудные волосы были распущены по плечам, на лампе был надет розовый абажур, на столе стояло шампанское, вся атмосфера была пропитана негой, все манило его забыться в горячих ласках, но ничто не могло изменить серьезного настроения, с которым Альмерс вернулся домой, ничто не помешало ему прежде всего заговорить о маленьком Эйольфе. Этого Рита не может простить ему, и горькие жалобы и бешеная ревность слышатся нам в ее упреках, порой прерываемых какой-то истерической страстностью. «Прежде работа отнимала тебя, — говорит она со слезами, — а теперь в голове у тебя еще худшее!..»

Альмерс (возмущенно). Худшее? Так по-твоему, ребенок хуже?

Рита (резко). Да, хуже, для наших отношений хуже, потому что ребенок ведь еще одно лишнее человеческое существо… (с возрастающим волнением). Но я не допущу этого, Альфред!.. Ты должен принадлежать весь одной мне, безраздельно…

Альмерс. Я должен разделиться между тобой и Эйольфом.

Рита (тихо, дрожащим голосом). Я желала бы, чтобы он никогда не родился!.. Я хочу жить полной жизнью, — говорит она немного дальше, — я не могу быть матерью Эйольфа и больше никем.

Невыразимо тяжело читать этот диалог, в котором родители злобно упрекают друг друга из-за маленького, хилого существа, никогда не знавшего ни любви, ни ласки. «Стоит тебе назвать имя Эйольфа, — говорит Рита угрожающе, — как ты становишься нежен и твой голос дрожит!.. О, я почти готова желать, чтоб…» Но не долго приходится этим кощунственным обвинениям падать на детскую голову: маленький Эйольф идет вслед за старухой до самого фиорда и, стоя на мостике, не отрывая глаз, как заколдованный, следит взглядом за тем, как она отплывает на лодке. От слабости и напряжения у него кружится голова, и он падает в воду. Он не умеет плавать, не в силах бороться с опасностью, и течение уносит его в открытое море. Одни костыли всплывают на поверхности воды. Мальчик погиб — нет больше предмета раздора, ревности и обвинений!.. Все это происходит в первом акте, но еще в двух последующих мы видим, как осиротевшие родители бродят бесцельно по лесным тропинкам близ моря, мы видим их сидящими на старой скамейке возле фиорда с тупо устремленным взором на воду, и на фоне туманной, дождливой погоды и тяжелых желтоватых туч еще мрачнее выступает их душевное состояние. С какой-то злобной радостью бросают они друг другу в лицо горькие, ужасные упреки, выискивая самое больное и жестокое, что только может сказать один человек другому. Запоздалое раскаяние заставляет их сознаться, что никогда ребенок не был близок и дорог им.

«И так горевать о маленьком чужом мальчике!» — восклицает Рита.

В конце драмы настроение становится более элегичным, торжественным и важным; измученные всем пережитым, они решают попытаться служить беднякам и заботиться о чужих детях, устремив при этом духовные взоры кверху, к «великому безмолвному небу». Но мы знаем, что еще долго со дна фиорда их будет преследовать днем и ночью взгляд «широко раскрытых детских глаз…»

Вот перед нами шумная социальная драма с уверенным и сильным действием, с бурными народными сходками, с барабанным боем, с редактором газеты и продажной печатью, со свистом и ревом негодующей толпы. В ней среди всех волнующихся действующих лиц мелькают два детских личика — двух школьников, сыновей героя драмы. Они мало действуют и говорят, порой совершенно исчезая за взрослыми, и остаются в конце жертвами той бури, которая разразилась между их отцом и всем обществом; но и те немногие черты, которыми они обрисованы, заставляют нас сочувственно следить за ними. Знакомясь с душевным складом д-ра Штокмана, этого бескорыстнейшего борца за правду, беспечно-самоотверженного идеалиста, чуждого всякого личного интереса, мы начинаем понимать и жизнь его детей. Сначала он является перед нами добродушным семьянином, наивно и доверчиво относящимся к окружающим; когда же ему приходится столкнуться с трусливым эгоизмом, подкупностью и лживостью своих сограждан, в нем пробуждается лев, он громит речами, неутомимо, упрямо добиваясь правды; он, не задумываясь, выступает один против всех, зная, что это лишит его заработка и всех средств к существованию. Он остается непреклонным и тогда, когда жена напоминает ему о детях и о том, что им грозит в будущем. «Я хочу сохранить право смотреть моим детям прямо в глаза!» — решительно заявляет он. Мальчики еще малы, чтобы понимать то, что перед ними происходит. Они полны детской наивности и неведения и мечтают стать в будущем викингами, чтобы иметь право делать все, что захочется, и не зависеть ни от кого. Добродетельная, заботливая г-жа Штокман педантично следит за их словами и поступками, устраняя от них все двусмысленное. Но наступает минута, когда и она забывает свою осторожность и, руководимая любовью к мужу и сознанием его правоты, возмущенная, что весь город восстал против одного человека, решительно восклицает: «Ну, так я им покажу, что и старая баба может хоть раз в жизни выказать мужество! Отныне я заодно с тобой, Томас, — не падай духом! Я велю и нашим мальчикам идти за тобой!..»