Из круга женского - [35]

          Я думала, что ничего.

Она ко мне подсела ближе

И говорила о Париже — вовне,

          А в глубине

          У всех есть храм.

Сверкало море, реял хохот детский,

Учил их кто-то плавать и грести…

И пахло сладостно духами от Coty,

И лестно было мне быть тоже светской…

Дивясь душой какой-то шутке грубой,

Ища ответа своего…

1913

«Лишь дать зарок последний, тайный…»

Лишь дать зарок последний, тайный

И жить спокойно на виду.

Что мне до горести случайной?

Я завтра в монастырь уйду.

На сердце наложила знак…

Среди житейской мутной страды

Стоит спасительный маяк…

… Есть тайны тонкие, как тени,

Обеты есть, как Божий глас,

И есть слова, и есть виденья,

Что охраняют в жизни нас…

«…И эта женщина, дщерь блуда,

Вошла туда, где Он возлег,

И с алавастровым сосудом

Склонилась у Пречистых ног…»

1921

«Есть мир вещей смиренный и упрямый…»

Есть мир вещей смиренный и упрямый,

Под ликом кротости таящий свой закон.

Неистребимый, беспощадный

И неизменный от времен.

Мы так несхожи. Мне чужда

Их неподкупная душа.

Ни гнев, ни хитрости, ни стих

Не соблазняют малых сих.

Безмолвно, прочно, безусловно

Они живут — и я виновна…

1923–1924

«Там, на земле изборожденной…»

Там, на земле изборожденной,

Мелькнул знакомый ровный след.

Кто смог средь пляски исступленной

Пройти походкой прежних лет?

И там, где слышен неустанно

Невнятный гул, звериный рык,

Раздался музыкой старинной

Простой размеренный язык.

Пусть эти звуки устарели,

И их отвергнул мир, презрев.

Но слаще сладостной свирели

Старинный, медленный напев.

Опять доверием объята,

Душа волнуется слегка,

И верится — заклятье снято,

И к другу тянется рука.

«Из суеты дневной в ночную страду…»

Из суеты дневной в ночную страду

        Вступаю я,

Ни горяча, ни холодна, все та же,

        Все та же я.

Мне на руку легла с немым запретом

Рука незримая — остановись!

Я поняла: не время быть поэтом…

1924–1925

«Давно уже не было острой муки…»

Давно уже не было острой муки,

Не приходил жестокий вожатый,

Не клал мне на плечи тяжкие руки,

Не требовал от меня расплаты.

Но кто ж позовет к себе гостя такого,

Кто сам наденет венец терновый?

Немудрое тело боится страданья,

Но втайне от тела — сердце готово

И просит себе наказанья.

1925

ЭССЕ

Религия красоты (Ruskin et la religion de la beauté. Par Robert de la Sizeranne [14] )

В мирном лесистом уголке Англии, в Брантвуде, на берегу озера, воспетого Вордсвортом, доживает свой век писатель-эстетик Джон Рёскин. У нас даже имя это очень мало известно; а между тем в Англии и Соединенных Штатах уже давно существуют целые общества, посвятившие себя истолкованию учений Рёскина, основано несколько библиотек его имени; идеи же его и произведения настолько овладели общественным сознанием, что не только в искусстве, но и в области общественных вопросов уже многое неразрывно связалось с его именем и постоянно напоминает о нем.

Перед нами труд Сизеранна: «Ruskin et la religion de la beauté», знакомство с которым должно убедить читателя, что его автор не только добросовестно изучил произведения Рёскина, но и проследил течение его многосторонней, подчас противоречивой, иногда даже хаотической мысли и, одушевленный восторженным чувством к нему, сумел дать яркое изображение нравственной личности знаменитого эстетика. Мы вкратце передадим содержание книги Сизеранна, воздерживаясь от каких бы то ни было суждений об оригинальных взглядах Рёскина, равно как и о причинах того успеха, которым эти взгляды пользуются.

Сизеранн делит свою книгу на три части, из которых первую посвящает нравственной физиономии Рёскина и останавливается в отдельности на всех его выдающихся чертах. Во второй части он знакомит читателя со «словами» Рёскина (les paroles[15]) и в третьей — старается изложить течение и постепенное развитие его мысли. Вследствие такого деления всюду разбросаны отдельные эпизоды его жизни и выдержки из его произведений; ко многому, уже раньше сказанному, автору приходится опять возвращаться, чтобы подкрепить свои слова, — но, может быть, именно благодаря этому перед читателем вырастает вполне очерченная, живая фигура Рёскина, в которой тесно сливается художник и общественный деятель, эстетик и моралист.

Рёскин родился в Лондоне в 1819 году. Отец его был якобитом в политике и пресвитерианцем в религии. С юных лет он поступил в торговый дом, где целых девять лет исполнял скучную обязанность конторщика, пока не сделался, наконец, участником одной виноторговли. В это время зародилось и стало понемногу возрастать его состояние, и, в конце концов, оно увеличилось в такой мере что сын его унаследовал значительные средства. Но кто бы из профессиональных товарищей Рёскина-отца мог подозревать, что этот знаток винного дела, до мелочей пунктуальный в исполнении своих торговых обязанностей, — в душе был страстным энтузиастом и романтиком? Кто из них мог предположить, что, вернувшись домой из конторы, он с увлечением хватался за новый роман Вальтер-Скотта, или за трагедию Шекспира и дрожащим голосом читал их вслух своему сыну, а по ночам, когда все кругом засыпало, раскладывал на столе карты Швейцарии и Италии и мечтал о поездках в те страны, где такое ярко-синее небо и такие сверкающие, белоснежные горы.