Из книги о Горьком - [8]

- Нет, это пустое. Перекурил.

- Да, я много видел так называемого зла.

- Но я в каждом человеке знаю так называемое добро, и я верю, что оно победит. Люди не умеют жить. Не умеют, понимаете ли... Но когда-нибудь они научатся. Залогом этому то, что они учатся. Когда я каждый день просматриваю русские газеты, мне это совершенно ясно.

- ...В Ленине было - детское. Подойдет к елке, голову подымет - и улыбается. А на елке, понимаете ли, сойка сидит...

Выразил удивление, что мой друг мало знает птиц.

Спросил, докуда он прочел Самгина - до сома ли? Там - сома ловят... (с виноватой, упоенной улыбкой, мгновенно и круто умиляясь и, как всегда в этот миг, став застенчивым).

Я сказала ему, что, наверное, он никогда не охотился и что, как это верно, что Лев Толстой был охотником, а он - нет.

Он скромно и тепло отвечал, что вот да, странно, действительно, никогда не любил охоты.

- Ведь жалко же их убивать, чорт возьми, зверей этих! Ведь, например, медведь! (Показал, как медведи сосут водку из бутылки, обняв лапами; как ходят, какие милые, - никогда на человека не нападают, если не тронуть, какие мохнатые...)

- Ведь медведь, он удивительно милый человек! О самке дельфина, у которой убили детеныша. Она подплывала к берегу, где он был убит. Она плакала; слезы, как у человека. Невозможно было глядеть на ее морду.

Подчас, когда слушаю, смотрю на него, загипнотизированно слежу жесты... и вот так расскажет что-нибудь до конца! - мне хочется сказать ему, чтоб он не говорил сейчас другого, - нельзя, не надо! - солнце, остановись! [235]

А он уж ласкает собаку. Собака прыгает к нему на колени.

- Да вы что, маленький, что ли? Вы собака старая, зеленая...

Собака прижала голову к его груди. Он кормит ее сахаром.

- Вы бы пошли, прогулялись... Собака не шла.

- А еноты - вот чудно: еноты сидят на деревьях, скатаются шариком, лапами морду закроют... (неуловимым движением скатался весь, показав, как) и висит на ветке эдакий шар, - не то растение, не то цветок какой-то...

Утра в Сивашской степи; прячась за камнем, смотрим, как суслики просыпаются.

- Молитва у них, что ли такая... Моление солнцу! Он делает что-то руками, воздушное умывание у лица.

- И... свистят... тонко... Там свистнул, тут свистнет... позади, там, здесь... (уж не слова у него, а движения): повел плечами - и нет спинки стула, ухо - туда, сюда, слушает... миг тишины совершенной... Степь!

Взлет руки вверх: - Понимаете ли? Хорошо, чорт их совсем побери...

- Да, а сусликов ловит лунь. Лунь висит, как подвешенный, в воздухе и качается. - Горький вскинул голову, простер в стороны руки и длинно, медленно качает их. Лицо - напряженной важности, очертания плеч - воздушны, строги, легки...

В то мгновенье, когда Горький описал, как ударяет лунь суслика, у него совершенно серьезное - чуть сжатые черты -лицо. Но когда уже суслик мертв и в степи живет трепетной жизнью победы лунь, Горький, сам, конечно, не зная, сказывает его наедине с пищей, так как - тихо - оно и было там, в степи, должно быть. Не руша на бедного хищника его грех. Чертя еле зримый чертеж, гравер тающих линий, он говорит почти восхищенно о том, как деловито, - и в деловитости невинно, - как аккуратно выедает лунь клювом из мертвого черепа мозг. Нам ощутимо слышен этот, после суслика, позднейший степной час, - вот так, в два часа дня, в Сорренто.

Олени. - Ночью шли на водопой. И самец кричал. Крик (разноголосо охнул, руки в воздух, и крик, как оленьи рога). Олень стучал по деревьям, давая знать задним, что опасности [236] нет. Потом самка, самец и их теленок остановились, и теленок стал объедать ветку, а отец и мать сторожили.

- Замечательно...

Он только одно слово сказал, туша им улыбку, но улыбка потушила его.

Да, он подолгу жил в степи, раз не мог уйти от сусликов. - Дня четыре вот так (вызывающе и смущенно) гулял!

- Когда в Феодосии на стройке железной дороги, - это было в 90-х годах, на виноградниках работал... Это что, работа дешевая, а вот мостили шоссе это да: 45 коп! Сколько часов? Да сколько хотите! Часов в 9 начнешь - обед свой - и так до часов 9 вечера... а кругом народу сколько хочешь, ждут, когда кто-нибудь упадет или заболеет, смотрят сверху, бегут радостно! (Показал, как хватаются за кирку, как потирают руки...).

Он никогда не снизойдет морализировать. Дышит и с лунем, и с сусликом. И в юности никого не учил. А только молча, порой, когда этого требовала минута, пускал в ход исступленные кулаки (за разбитую на его глазах ночным сторожем об камень кошку). Четко, за описанием брызнувшей крови:

- Ну что было делать? Мы катались, как два пса, по двору... (В людях).

========= Ночь. Давно смолкла внизу музыка. Дом спит.

Запер дверь на террасу и пошел нас проводить на лестницу. Последняя ночь в Сорренто!

У дверей Минервы в черной ночи с желтыми звездами, рассыпанными по мысу Сорренто, мы еще долго говорили о нем.

- Ну, что, - сказал мне мой друг, - видите, я был прав... А вы говорили - сухой, холодный... и насколько он больше Толстого! Разве можно сравнивать! Это - музыка, а не человек...

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Прощайте Сорренто, Капри, Кастелламаре, Торре дель Греко, Помпея, где были вчера, - едем?