Из книги о Горьком - [5]

Рай? Пожалуйста. Полет туда на птице. Ангел курит сигару. Петр с ключами; вдали проходят святые, еще далее - сияние, перед которым ангелы преклоняют (и вы тоже) колена.

- Все это грубовато. У нас бы лучше сделали. Хотите всемирный потоп посмотреть? Пожалуйста. Сцена, древние евреи, дождь, дождь все больше, вода прибывает все выше, уж выше скал... Матери спасают за ноги детей, крики, мучения, вода прибывает... все тонут. Вода волнами идет на зрителя, но слетает совсем близко от него в особое углубление.

========= Еще об Америке. О квартале китайцев (самый страшный, туда без охраны нельзя, - они, впрочем, пошли вчетвером без охраны). Полицейские стоят по двое - спина к спине. Китайцы почти не отвечают на вопросы. Страшные люди. Ведь они лишены своих китаянок, запрет размножения, дико развит гомосексуализм и наркозы. Наружность и держимость их жуткая. Но работают превосходно, несмотря на ненормальную жизнь: прачечная, производство коробок и пр. Самый веселый, это - негритянский квартал. Свои театры. Необычайно оживленные, страшно смешные и милые дети. Всегда музыка.

- Играют на виолончелях, играют на скрипках, играют на (название какого-то инструмента)... вообще играют!..

Они преподают в школах белым детям, но в трамвае не имеют права сесть к белым, особенные вагоны. По железным дорогам то же: для цветных, как для скота. За связь черного с белой его судили за кровосмешение.

После разговора о детях: [226]

- Дети - существа замечательные. Как фальшь превосходно чуют... Они обладают некиим шестым чувством. Правда, обладают до тех пор, пока не превратятся во взрослых людей.

- Я, когда Максим лет 14-15 жил у меня на Капри, слушал с интересом его рассказы. Как это у него, чорт его побери, складно выходило. С большим интересом слушал.

Стоим на балконе, над выжженным, точно пустыня, садиком. Под нами несколько агав, какое-то одно драгоценное дерево с мне неизвестным названием. Вправо от нас плеснут голубоватый туман моря, за ним - еле зримые очертания Везувия; сонным белесым облаком. Сзади нас стучат ложками, подают в комнате чай.

- О детях писать трудно. Очень трудно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Капри? Его описывали столько раз, сколько его омывают волны. Забыв спросить у Горького, где он жил на Капри, я все время от парохода до парохода вместе с встретившейся мне русской служащей берлинского торгпредства отыскивала, спрашивая у всех - la casa dove viveste il grando scritturi Massimo Gorki.*

Этих каз оказалось так много, что мы, должно быть, заодно осмотрели дома, где жили и Андреев и Куприн,29 все жившие на Капри скриттури.30 Понимая безнадежность разобраться во множестве предлагаемых нам домов, мы сидели в чьем-то чужом саду, ели апельсины и смеялись над своей неудачей. Мы убеждали себя, что эта уж наверное настоящая каза. Итальянцы смотрели на нас неодобрительно. На горе величавым упреком стоял замок императора Тиберия31, который мы не пошли смотреть.

========= Я здесь уже 16 дней, отъезд надвигается.

В день Марфиного двухлетия пришел Пульчинелле со своим домиком на колесах. В сад высыпали дети соседей, Марфа была такая беленькая среди них. Взрослые говорили о том, что это искусство уже умирает, вспоминали русского Петрушку. В самый патетический момент глаза всех устремились [227] на Марфу: она медленно, осторожно, с совершенной решимостью, отделясь от всех, шла вперед. Крик пугал ее, но любопытство брало верх. Она чинно дошла до самого места действия в серьезно, испытующе, с видом исследователя заглянула за угол домика. Она хотела знать, что там.

Этот ее маленький поход в неизведанность, несходство с другими детьми, которые просто смеялись, с детьми, которые тянули руки и чего-то туманно требовали у старших, - какого-то еще более полного пользования красотой, четкость замысла и самостоятельность выполнения явственно напомнили деда.

Это шел маленький Горький.

Поздно вечером я еще раз увидела Пульчинелле: уже успев обойти ближние сады, полуслепой старик со своим легким сооружением стоял перед отлогой лестницей Минервы. Прямо на лестнице сидели зрители; по сторонам мечущихся в воздухе кукол полыхали невиданные мною фосфорические свечи, и картавые, классически крикливые голоса кукол пафосом ролей покрывали окрестность. Они стригли ночь острыми световыми ножницами на черные длинные треугольники.

========= В Сорренто гостил молодой англичанин, писатель. Вечером Горький говорил с ним через переводчика. Спрашивал о жизни в Англии, об отношении к России. О роли женщины у них. Говорил с симпатией о матриархате. До сих пор мужчины делали историю, и плохо выходило. Сколько войн! Надо дать женщинам возможность делать историю.

========= Говоря о своем необычайном довольно-таки пути к культуре:

- Я этим не хвастаю, не хвастает же человек тем, как его били...

Никогда не видела его удивленным. Слыша цифру раздавленных в Америке автомобилями, - столько-то сот тысяч, кажется, - повел усами:

- Немного.

И утомленный, сухой, от себя (?) самозащищающийся глазок из-под брови. Горд. [228]

Когда я прочла ему свое (вещь, по существу, не могшую ему не понравиться и - в меру, конечно, потому что все в опыте жизни в меру - не взволновать), я закрыла тетрадь с этим терпким, стесняющимся и просящим пощады словечком все (сердце колотилось, в висках стучало), - он начал мне свой ответ так: