Из какого копытца напиться - [5]

— Конечно, — сказал дядя Женя, уже не садясь за стол. — Зачем тебе оформляться в нашу партию, ты ведь ищешь снежного человека только в самых красивых, можно сказать, курортных местах Союза. А мы…

— Погода портится, — сказала бабушка.

Жук, зажатый между папиными пальцами, шевелил лапками. Мне было жаль его. Но помочь я ему ничем не могла. Папа вынул из кармана пробковый кругляшок и коробку с булавками.

— Не надо, пожалуйста, — попросила я. — Дай я выпущу.

Папа чуть подвинулся в мою сторону, но тут же судорожно прижал руку с жуком к себе.

— И это говорит дочь биолога! — И папа строго посмотрел на маму.

Я заплакала и убежала в дом. Жук мне казался больше чем просто жук. Он казался мне каким-то очень разумным существом. Я старалась не думать о нем. И тогда думалось еще хуже: как папа наконец поймал снежного человека и накалывает его на доску большой булавкой. Я плакала, уткнувшись в подушку. Бабушка подошла и сказала:

— Смотри, вот жук, подержи его и выпусти в окно. Но помни: ты не права, папу ты огорчила. Ему так был необходим этот жук в коллекции.

Тогда я поняла, что папу упросили отдать мне жука гости. И если бы не они… Еще я поняла, что на папу я не похожа.

Наверное, взрослые как-то фиксируют в голове: в восемь часов нужно напомнить Коле или Маше, чтобы они почистили зубы, полдевятого — пора в школу, в двадцать один тридцать — пора спать.

Это называется заботой, а по-моему, взрослым приятно над кем-нибудь — над детьми удобнее всего — властвовать. Не скажет ведь мама директору школы, в которой преподает ботанику: «У вас желтые зубы, неплохо бы их почистить. С такими зубами улыбаться стыдно». Или бабушка — Нине Константиновне: «Ну и неряха же ты, хоть бы причесалась».

Сколько раз у меня бывало: умоешься, садишься завтракать — бабушка: «А мыться кто будет?»

Раньше я как-то не думая выполняла приказания. Или старалась не слышать их.

Сегодня в трамвае папаша так задергал мальчика, что мне стало жаль не только ребенка, но и себя. Мне хотелось с сегодняшнего вечера стать самостоятельной, не привлекать к себе лишнего внимания. Я не хочу, чтобы меня дергали, как собаку: ложись, вставай, ешь. А впрочем, смотря какую собаку. Милочке, даже на зиму стриженной южно-русской овчарке тети Зиты, я часто завидовала. Ею командовали намного меньше, чем мной.

— Кира, тебе пора спать, — сказала бабушка. — Ты слышишь?

— Да, ложусь, бабушка.

Мальчик в трамвае не выходил у меня из головы.

Плетусь раскладывать свой диван. Обычно соединяющие спинку с сиденьем железяки заедают и приходится долго шевелить большую плоскость дивана, чтобы железяки изволили сработать. Галя Рассказова, наверное, знает, как называются эти железяки. Мне же они не подчиняются, как будто мстят за то, что я терпеть не могу всякую технику, даже такую примитивную.

Но сегодня диван раскладывается в одно мгновение. Стелю постель, ложусь и тут же понимаю, что покорность дивана обманчива. Он, оказывается, просто-напросто сломался. Лежать можно только посередине, на стыке двух плоскостей, а если сдвинуться чуть вправо или чуть влево, то этот агрегат превращается как бы в двухскатную крутую крышу. Сказать или не сказать бабушке, что диван сломался? В конце концов, у любого человека может сломаться диван, разбиться чашка… А еще точнее: человек может сломать диван, разбить чашку. Может сломать, если может чинить, может разбить, если может купить. Какая-то чушь! Какая разница? Разбиться? Разбить? Наверное, если бы я была взрослым, зарабатывающим деньги человеком, я бы сейчас сказала: «Ну и дела! Эта техника или механика, как там правильно называется, никуда не годится. Не умеют делать добротно. Придется вызвать мастера». А впрочем, если бы я была взрослой, я бы не стала раскладывать этот проклятый диван. Я как-то поспорила с бабушкой: «Зачем раскладывать диван? Мне хватает на нем места и так!» — «Положено, — ответила бабушка, — так удобней спать, а главное — люди не должны жить в праздности, нужно все время что-то делать. Ты от лени не хочешь раскладывать диван». — «Нет, — отвечала я, — мне удобней, когда есть спинка, я иногда ночью боюсь темноты, иногда мне кажется, что ко мне тянется чья-то рука, длинная, холодная, тогда я спиной прижимаюсь к спинке дивана, затыкаю щель между спиной и лежанкой, закрываюсь с головой и мне не так страшно». Папа сказал: «А ты знаешь, мама, Кира права: когда мы, то есть человечество, были животными… спина, как известно, самое беззащитное у живых существ место…» — «Ерунда, — сказала мама, — я так устаю, что сплю и с открытой, и с закрытой спиной, на мягком и на жестком…»

И вот теперь я лежала как бы на ребре двухскатной крыши и боялась пошевелиться. Но почему я так боюсь? Меня ведь никогда не били и даже если ругали, то без крика. Всего один раз в жизни мама на меня замахнулась. К нам тогда пришел Сережа, а я как раз несла из кухни тарелку с борщом и у меня при виде Сережи дрогнула рука. Борщ, естественно, расплескался.

«Кира, вытри пол!» — крикнула мама.

Я взяла тряпку и стала вытирать пол. Но не руками, как меня учили, а ногой. Не могла же я ползать с тряпкой на полу, когда на меня смотрит Сережа.