Из года в год... (Статьи и речи) - [29]

Дождь размыл бесплодный песок, поросший кое-где высохшей травой и колючим репейником, и обнажил белую кость — мертвый череп. Из-под тонкого слоя зыбучего песка выглянула мертвая нога. Дождь обнажил, вымыл, выполоскал лохмотья гитлеровского мундира и заржавелую каску.

Их было здесь трое — арийских «победителей», «господ мира», «укротителей» Европы. Дальние дороги были пройдены ими — по окровавленной Польше, по истоптанным полям Франции, по пылающим советским городам и селам.

В песках Киевщины, между Вышгородом и Межигорьем, их настиг мстительный снаряд. Огненным факелом запылала машина, внезапное быстрое пламя охватило их тела. Они умерли в песках Киевщины, между Вышгородом и Межигорьем.

Некогда, много веков назад, здесь проходили татарские орды. Лавиной двинулись Батыевы войска. Скрипели телеги, хрипло звучали в воздухе гортанные голоса. За песчаной равниной, в голубой дали, мерцал город, расцветавший на холмах золотыми куполами церквей. Хищно горели косые глаза кочевников. Ноздри раздувались от запаха крови и горького дыма горящих домов. Золотым факелом запылал Киев, полилась по крутым склонам кровь в великий Днепр…

…Шесть раз на протяжении истории пылал Киев, опустошаемый огнем и мечом. Шесть раз восставал он из пепла, отстраивался, зацветал белизной садов, покрывался зеленью деревьев.

А теперь он пылал в седьмой раз. Отступали арийцы, белокурые «господа мира», завоеватели Европы. Их упорно гнали на запад славянские воины, гнали сыны всех народов Советского Союза.

Зубами, ногтями цеплялись гитлеровцы за каждый клочок земли, за каждый холм, за каждое деревце. За их спинами высоко мерцали золотые купола города. Города, который был в их руках.

Далекая песчаная равнина. Вдали, направо, — Вышгород, налево — Межигорье. Места легенд и сказок, теряющихся в тумане далеких веков.

Там, где кончаются пески, стеной встают сосны, скрепляют корнями зыбучую песчаную почву. Вздымаются ввысь купами ветвей, живой зеленью хвои. Куда ни глянь — пушистый, пахучий буйный лес.

Теперь здесь проложила кровавый след война. Верхушки деревьев срезаны артиллерийскими снарядами. Взрывами бомб в чаще леса вырваны огромные бреши. Торчат обнаженные корни деревьев, поваленных самой страшной грозой, какую видел мир. Угли чернеют на месте, где были хаты ближайших деревень, и в грязи дороги разметана солома сорванных крыш.

То тут, то там разбросаны по песчаной равнине танки. Лежат невзорвавшиеся снаряды, обломки железа, изуродованные орудия. И чудится, что в воздухе еще стоит грохот и шум, гром канонады, раздаются возгласы команд, зловещий рокот самолетов.

Равнина живет, дышит. Подбитый танк, в стальном боку зияющая рана. Вздымается ствол пушки, словно рука, поднятая к небу в порыве внезапного отчаяния. Этот ствол черным силуэтом выделяется на фоне неба. Другой танк, повалившись набок, словно еще мучительно дышит, пытается приподняться, встать, борясь с охватившим его бессилием. За разрушенной хатой — орудие. Притаилось в тени развалин, тихонько прильнуло к земле, и чудится — хочет скрыть изуродовавшую его рану.

Срезанные ураганным огнем деревья, поваленные на землю золотисто-рыжие сосновые стволы плачут смолистыми слезами. Под шелушащейся корой еще пульсирует жизнь. Еще сохранился зеленый сок в душистых иглах, в поломанных ветвях.

Осторожно иди в гору по крутой тропинке. Здесь лежат невзорвавшиеся снаряды, путаются мотки колючей проволоки. У продолговатого пруда грабители похитили его красу — шпалеры черной смородины, тесным кругом охватывавшие сонную воду. Немцы выкопали с корнями кусты смородины и увезли свою добычу далеко от этих мест, где некогда утомленный тяжелыми походами запорожский казак стучался в ворота Межигорского монастыря, чтобы найти там тихую пристань на старости лет.

Иди медленно. Здесь, где некогда расцветали клумбы, расположены могилки. Стремительные потоки дождя смыли имена, написанные на деревянных дощечках. Остались лишь красные звезды.

Придет весна, и в Межигорье зацветут фиалки, как цвели они здесь каждый год. Мелкими листочками, душистыми цветами, нежнейшим ароматом покроют они могильные холмы. И умершие будут глядеть глазами фиалок на вечно живую зелень, на катящий свои волны вечный Днепр.

Говори тихо. Не нарушай покоя тех, кто умер за свою землю, на своей земле. Пусть шумит им Днепр, уже наполовину освободившийся от ледяных оков, пусть он им напевает песню о Родине.

Чья-то рука, дружеская и нежная, положила бумажные цветы на могилки. Но весной они зацветут настоящей жизнью — фиалками и ландышами. И чудится, будто в шуме Днепра слышатся слова песни, простые, сильные слова:

«Кто погиб за Днепр, будет жить в веках…»

Уже не пылает пожар над Киевом. Лежит в развалинах Крещатик. Мертвая улица? Нет, нет, живая улица! Зовут, кричат, говорят развалины. Железные рельсы словно извиваются в нечеловеческих муках. Будто жилы, вырванные из живого тела, стальные прутья бетонных стен. Будто темные от отчаяния глаза — отверстия, где когда-то были окна.

Пройди здесь в сырую февральскую лунную ночь. Крещатик говорит, шепчет, рассказывает что-то. В развалинах бьется сердце города. Раздавленная улица вздыхает. Играют тени в руинах. Крещатик живет тайной, непобедимой, скрытой жизнью.