Из глубин памяти - [24]
— Тогда снова пошлем, — пообещал Щербаков.
Однако новая поездка не состоялась — началась вторая мировая война. Запас лекарств у Тынянова истощился. К тому же, быть может, болезнь развивалась так, что не помог бы и французский профессор…
В декабре 1943 года Юрий Тынянов умер.
Теперь о письме Тынянова. Вот что он написал мне из Франции:
«17.9.36. Париж.
Дорогой Федор Маркович!
Пишу Вам, чтоб сердечно Вас поблагодарить за Ваши хлопоты о моей поездке.
К сожалению, лучший здешний невропатолог полностью подтвердил диагноз наших врачей. У меня «рассеянный склероз» — болезнь не очень приятная. Лечение мне прописано беспрерывное и довольно свирепое в течение 3-х лет.
Несмотря на это — я пишу роман, п. ч. мой роман не виноват в том, что я болен. (Удалось написать в Париже довольно много.)
Теперь просьба; а в том, что я пишу о ней Вам, виноваты Вы своим хорошим ко мне отношением.
Я и моя жена (которая больна не менее, чем я) принуждены жить в коммунальной квартире, бок о бок с неприятными людьми, которые имеют право не считаться с тем, что рядом с ними больные люди, и которые этим правом пользуются.
Я ни на один месяц не желаю прерывать своей литературной работы. Но жить в моей квартире трудно и здоровому.
Хочу думать, что товарищи помогут мне и в этом.
Крепко жму руку. Поклонитесь от меня Вашей милой жене.
Юр. Тынянов.
Передайте мой привет Александру Сергеевичу Щербакову».
Мне остается только добавить, что Юрий Николаевич работал тогда над романом «Пушкин», который он так и не успел закончить (написал три части, они были изданы), и что было сделано все необходимое, чтобы он получил отдельную квартиру.
Не из скромности, а ради справедливости хочу еще сказать, что благодарность Юрия Николаевича следует отнести не ко мне, а к А. С. Щербакову и ЦК нашей партии.
Много лет прошло с тех пор, не раз издавались книги Тынянова, вышли в свет воспоминания о нем друзей, которые знали Юрия Николаевича гораздо больше, жили с ним рядом, виделись часто, постоянно беседовали. Но ведь он вошел навсегда в историю нашей литературы, и всякая подробность его жизни, все написанное им, каждое впечатление от знакомства с ним имеют значение. Вот почему я написал о том немногом, что узнал и запомнил.
Основатель „Среды”
Все это казалось мне чем-то очень-очень давним, ведь все это было до революции, а в 1917 году мне ко дням Великой Октябрьской революции только-только исполнилось шестнадцать лет. В общем, «Среда», «Знание», как говорится, — плюсквамперфектум. В двадцатые годы я весь был поглощен новой литературой — «Двенадцатью», «Чапаевым», «Железным потоком», «Неделей» Либединского, «Бронепоездом», «Сорок первым», «Разгромом», «Цементом», Маяковским, Есениным, «Комсомолией» Безыменского, Николаем Тихоновым, «Конармией», «Хулио Хуренито»…
Уже после Отечественной войны в правлении Союза писателей СССР возник разговор о том, что вскоре — в 1947 году — исполняется восемьдесят лет одному из старейших писателей — Николаю Дмитриевичу Телешову и он ходатайствует об издании своих избранных произведений.
— Он еще жив? — удивился кто-то.
— Жив и еще работает, — сказал Фадеев.
В общем, мне поручили заняться этим сборником, повидаться с Телешовым, перечитать им написанное, составить том. И я охотно согласился.
Не скрою, было прежде всего интересно познакомиться с человеком, который встречался и был дружен со многими уже ушедшими из мира писателями, знал А. Чехова, М. Горького, Л. Андреева, А. Куприна, А. Серафимовича, В, Вересаева, И. Бунина и десятки других русских литераторов конца XIX и первой трети XX века.
Николай Дмитриевич ведал в то время Музеем Художественного театра, и, условившись о дне и часе, я пришел к нему. Взобравшись по крутой лестнице, так как лифта в этом старом доме не было, я невольно подумал: каково каждый день подыматься по ней старому человеку? Но, увидев Телешова, я понял, что он и меня заткнет за пояс. Высокий, худощавый, стройный, он обрадовал меня необычайной живостью движений, быстротой реакций, блеском глаз.
Он работал за большим столом в кабинете. Глаза разбегались от обилия книг, рукописей, разнообразных вещей, имевших прямое отношение к многолетней истории великого русского театра, жизни и творчеству его замечательных актеров. И прежде чем толковать о будущей книге, Николай Дмитриевич с чрезвычайным радушием показывал мне то одно, то другое с подробными пояснениями. И память его, и ясность ума меня изумляли. Конечно, весь он, с его бородой и усами, которые в сороковые годы редко кто носил, с его несколько старомодной речью старого московского интеллигента, принадлежал прошлому, вспоминал о прошлом, перебирал музейные вещи и старые книги и бумаги, но чувствовался в нем живой интерес к нынешнему дню.
Я попросил его, чтобы он сам предложил состав книги и подумал об авторе вступительной статьи. Он сказал, что к его сборнику написал предисловие С. Н. Дурылин, известный критик, театровед, литературовед, и это предисловие ему, Телешову, нравится.
