Из глубин памяти - [14]
Соснорой в то время Асеев очень увлекался, написал о нем, добивался повсюду, чтоб стихи Сосноры печатались, чтоб была издана его книжка.
«Еще никто в мире не писал ничего подобного», — сказал Николай Николаевич, блестя глазами. И прочел мне еще несколько стихотворений. В одном из них поэту являлся молчащий черный человек, стихотворение было мрачное. Асеев сетовал, что поэзию Сосноры редакторы не ценят, не понимают.
Если Николай Николаевич чем-либо увлекался, он говорил о предмете своего увлечения — будь то стихи, прочитанная книга, интересный человек — всем и по многу раз, забывая, что уже прежде рассказывал об этом.
Помню, как он настойчиво советовал мне прочесть книгу Бэзила Дэвидсона «Речные пороги», которая восхитила его резким, правдивым обличением капитализма. «Ведь это сильнейшая критика, беспощадная, убийственная». Недели две снова и снова вспоминал он об этой книге.
В другой раз он с большим одобрением говорил мне о Филиппе Боносски, его книге «Волшебный папоротник».
Как-то я сказал Асееву о том, что в «Москве» опубликован впервые в СССР роман Бунина «Жизнь Арсеньева».
— Ну и как? Вы прочли?
— Да, — сказал я. — Необыкновенный мастер. Книга проникнута такой тоской о покинутой родине, с такой любовью воскрешены в ней вёсны и осени, восходы и закаты! А какая это живопись словом.
— У вас есть? Принесите.
Прочитав «Жизнь Арсеньева», Асеев остался равнодушен.
— Да, конечно, — сказал он раздумчиво и вяло, — проза прекрасная. Но весь в прошлом, дворянин, помещик. А мы с Маяковским знаете почему так быстро сблизились? Потому что мы оба были уличные ребята, мы так и росли. Не то что Бунин. И с Пастернаком такой близости не могло у меня быть, как с Маяковским. Пастернак ведь вырастал совсем в другой среде, вы знаете, отец — художник, академик, в доме бывали художники, музыканты, писатели. Лев Толстой. Пастернак учился в Германии. Совсем иное.
И вдруг, оживившись, сказал:
— А знаете, Пастернак очень глубоко написал о Ленине. Помните у него:
Видите, он ведет Ленина из глубины, от Радищева, от декабристов, а не только от рабочего класса девятнадцатого века. «Управлял теченьем мыслей» — вот почему и стал главою революции, страны. Ну, та-ак!
Однажды я застал Асеева очень возбужденным.
— Вы читали статью обо мне? Знаете такого критика: Урбан? Я не слышал. А тут он обо мне написал. Я прочел. Никто, вы знаете, никто так меня не понял. Он тут о «Синих гусарах» пишет. И открыл там кое-что такое, чего я сам не видел, не знал. А ведь верно! Выходит, что в «Синих гусарах» есть больше того, что я хотел сказать. Больше сказалось. Хорошая статья. Кто он? Молодой критик? Интересно. Ну, та-ак!
В разговорах с Асеевым я как-то незаметно узнал, с какими разными людьми он встречался и дружил. К нему являлось много поэтов, постоянно бывал Алексей Крученых, старый друг, — Асеев усердно хлопотал об увеличении его пенсии. Бывал частенько Сергей Васильев, который очень сердечно и нежно относился к Николаю Николаевичу, и Асеев мне об этом говорил. Ходил к нему Борис Слуцкий — Асеев высоко ценил его талант, — молодые поэты, критик С. Лесневский, редактировавший его книгу. Асеев был дружен с замечательным шахматистом и ученым Михаилом Ботвинником, с выдающимися физиками: академиком П. Л. Капицей, академиком Л. Д. Ландау. Когда Ландау попал в автомобильную катастрофу и долгое время лежал между жизнью и смертью, Асеев ежедневно звонил в больницу; о состоянии Ландау я узнавал именно у Николая Николаевича.
Асеев любил Семена Гехта, писателя с нелегкой судьбой. Они были женаты на сестрах: Асеев на Ксении Михайловне, Гехт на Вере Михайловне, в девичестве — Синяковых.
Отец и мать Гехта были убиты в Одессе во время еврейского погрома. Его же, трехлетнего, погромщики выбросили из окна. Он остался цел. Для сироты началось тяжкое существование. Гехт рос в нищете, не мог получить образования, впоследствии, уже взрослым, пополнял свои знания самоучкой. Служил рассыльным, был наборщиком, стал журналистом и писателем.
В 1962 году Гехт тяжело заболел. Более семи месяцев лежал в больнице, его несколько раз оперировали, но это не принесло излечения. Медленно, но неуклонно жизнь его шла к концу.
Асеев говорил мне о «духовном аристократизме» Семена Григорьевича, его необычайной скромности и душевной чуткости. Николай Николаевич делал для него все, что мог. Он рассказал мне, какая история получилась однажды, когда он доставал для Гехта какое-то редкое новое лекарство. Николай Николаевич позвонил крупному руководящему работнику и попросил помочь достать это лекарство. Просил он для себя, потому что не хотел отнимать время у занятого человека длинными объяснениями. А тот решил, что Асеев серьезно болен и его плохо лечат, позвонил в разные места, и к Асееву домой явился целый консилиум врачей. Николай Николаевич волей-неволей подвергся осмотрам и исследованиям.
Он рассказывал мне об этом со смущением, досадой, что так вышло, и в то же время с неподдельным юмором.
Мог ли он думать тогда, что смерть, которая стояла над распростертым на больничной койке Гехтом, нависает уже и над ним самим? Гехт умер 10 июня 1963 года, Асеев пережил его на месяц с небольшим. Конечно, все знали, что Николай Николаевич болен туберкулезом, но ведь он болел в течение десятилетий. Скрипучее дерево два века живет, говорят в народе. И все мы уже привыкли, что Асеев кашляет, не выходит из дому без крайней необходимости, что он худой и ветхий. Казалось, что так оно и будет всегда. Но он простудился, случилось воспаление легких, и спасти Николая Николаевича уже не удалось.
Что делать, если ты застала любимого мужчину в бане с проститутками? Пригласить в тот же номер мальчика по вызову. И посмотреть, как изменятся ваши отношения… Недавняя выпускница журфака Лиза Чайкина попала именно в такую ситуацию. Но не успела она вернуть свою первую школьную любовь, как в ее жизнь ворвался главный редактор популярной газеты. Стать очередной игрушкой опытного ловеласа или воспользоваться им? Соблазн велик, риск — тоже. И если любовь — игра, то все ли способы хороши, чтобы победить?
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.