Из Египта. Мемуары - [72]

– А теперь смотри, в чем разница, – предупредила учительница и произнесла «п», отчего конфетти разлетелись с ладони. – На, попробуй. – Она вложила обрывки бумаги в ладонь Амру. – Скажи «бу», – велела мисс Гилбертсон.

– Бу, – повторил Амр.

– Теперь скажи «пу».

– Бу, – произнес Амр.

– Нет, пу, – поправила англичанка.

– Бу, – повторил Амр.

– Нет, дурачок, это пу, пу, пу.

Она повысила голос и сдула конфетти с ладони.

– Бу, бу, бу, – произнес Амр, изо всех сил стараясь ей угодить и, заметив досаду учительницы, выговорил последнее, безнадежное, капитулянтское «бу».

Класс бесновался: кое-кто от хохота свалился со стула. Даже мисс Гилбертсон, которая никогда не смеялась и на всех смотрела волком, расплылась в улыбке, сперва хихикала над каждой неудачной попыткой Амра, а потом так и грохнула, отчего класс и вовсе пришел в неистовство, Амр же окончательно запутался и приуныл, но потом до него дошло, что можно посмеяться вместе со всеми, и он присоединился к общему веселью.

На перемене я подбежал к Амру на футбольном поле и в шутку сказал: «Божалуйста, бередай берец!» Он догадался, что я смеюсь над ним, и назвал меня «кальб аль-араб», собакой арабов. Оскорбление было серьезное, так что я накинулся на него, и мы принялись тузить друг друга, пока нас не разняла мисс Бадави.

– Нельзя драться! – крикнула она.

– Он меня оскорбил, – возразил я. – Назвал «собакой арабов».

Директриса не дала мне договорить.

– Ты и есть собака арабов, – с улыбкой произнесла она по-арабски, словно это было очевидно.

Я так оторопел, что сперва даже подумал, будто ослышался. Хотел было возразить, но ничего не сказал и отправился в туалет. Мишель Кордаи, отпрыск одного из богатейших египетских семейств, чьим родным языком был французский, помог мне промыть ссадину на колене. Я, как мог, привел себя в порядок и пошел на урок арабского; ноги мои по-прежнему были красными от падения.

Прежде чем проверить у нас домашнее задание, мисс Шариф коротко рассказала о стихотворении и заставила класс перечислить все существующие арабские государства. Сам стих представлял собой длинную высокопарную патриотическую оду единству арабского мира. Она очерняла практически все европейские народы, в заключение же призывала арабских мальчишек и девчонок бороться за освобождение от иноземного ига последних двух арабских государств, Алжира и Палестины. Само собой, Францию с Англией в стихотворении предавали анафеме. В конце краткого своего выступления мисс Шариф, вскидывая вверх кулак в импровизированном салюте, напустилась на яхуд, евреев; каждый раз, как она произносила это слово, меня пробирала нервная дрожь. В ответ на боевые кличи мисс Шариф ученики задавали вопросы и выражали согласие, что лишь подпитывало общее гневное исступление. На стенах кабинета висели плакаты с чернильными надписями, осуждавшими империализм, сионизм и еврейское вероломство.

В упоминании яхуд отчетливо сквозила гадливость и угроза; мне оставалось лишь, беспомощно застыв на месте, молиться, чтобы неведомая сила забрала меня отсюда, чтобы на мисс Шариф обрушился потолок, чтобы на порог класса вползло морское чудовище и сожрало ее. Я сидел, не шевелясь, старался держаться незаметно, таращился в пустоту, и мысли мои витали далеко.

Мисс Шариф распиналась о том, как Насер представляет себе единое панарабское государство, я же ждал неизбежного. Учительница предупредила, что вызовет меня пересказывать стихотворение первым, и я знал, что после предварительных замечаний она подойдет к своему столу, достанет из сумки очки, откроет учебник, уставится в окно, словно, отвлекшись ненадолго, перенеслась мыслями на просторное зеленое поле для крикета, и вдруг произнесет мое имя. Оно могло прозвучать в любой момент. Я потихоньку оторвал уголок тетрадного листа и нарисовал звезду Давида. На удачу. Не зная, что делать со звездой, и не желая оставлять ее ни на столе, ни в карманах, – которые регулярно обшаривали перед всем классом, – сунул бумажку в рот, покатал немного, прилепил к нёбу и уже не трогал ни зубами, ни языком (Мишель Кордаи признавался, что так же поступает с облатками).

Я снова поискал в памяти первую строчку стихотворения. Все слова оказались на месте, точно дети, которых давным-давно уложили спать и с тех пор они не шелохнулись. Я даже с некоторым умилением повторил их про себя.

И тут меня окликнула мисс Шариф. Сердце мое заколотилось от адреналина, и одновременно с этим меня пронзил леденящий страх.

Я вышел к доске, откашлялся раз, другой. Думал, оттарабаню – и дело с концом. Произнес название, затем первую строку, которая, по сути, повторяла название, довольный собой, принялся вспоминать третью и обнаружил, что стихотворение испарилось.

Мальчишки на первом ряду принялись шептать мне фразы, которые я даже узнавал, но вот сложить не мог. К тому же я понимал, что мисс Шариф тоже слышит их шепот, и не знал, что теперь делать – то ли с мимолетной улыбкой повторить подсказку, то ли уставиться в пространство, притворившись, будто ничего не слышал.

– Это важное стихотворение, самое важное в книге, – проговорила мисс Шариф, – почему же ты не выучил его?