Из Египта. Мемуары - [27]

Когда они наконец прибыли на парижский автовокзал и дожидались багажа, бабушка выкинула коленце: улизнула и потерялась. Вернувшийся с чемоданами и носильщиком Роберт застал отца в растрепанных чувствах.

– Что случилось? – спросил он.

– Твоя мать пропала.

Они тут же обратились в полицию. Но поиски заняли несколько дней. В конце концов ее нашли – на другом конце Парижа, за пределами Порт-де-Клиньянкур, без очков, вставных зубов и нижнего белья. Мы уже никогда не узнаем, как она туда попала и что с ней сталось в эти семь суток. В больнице она никак не хотела говорить по-французски и, когда не плакала, бормотала что-то на ладино – мол, вернулась, как собака, на рю Мемфис, но никого не застала дома.

– Роберт рассказывал, она ни на что не жаловалась, – продолжала Флора. – Уверяла, что ей хорошо, монахини и сиделки добры к ней. Но отказывалась от пищи. Скандалы из-за еды были жуткие. Ночами стонала во сне – протяжно, жалобно выла, так, что у Роберта сердце разрывалось: он говорил, что никогда этого не забудет. Звала мать и сына. Проснувшись, что-то вспоминала, бормотала какую-то тарабарщину и снова засыпала.

Повисло молчание. Я выглянул в окно и заметил, что смеркается.

– Я не знал, – признался я.

– Никто не знал. Роберт рассказал мне обо всем много лет спустя. – И, помолчав, спросила: – Ну что, может, кофе?

– Давай, – согласился я и, чтобы нарушить воцарившуюся на кухне гнетущую тишину, поинтересовался, во сколько мне выходить, чтобы успеть на вапоретто.

Флора ответила, мол, это зависит от того, куда мне нужно, да и в любом случае времени еще полно.

– Тогда, быть может, сыграешь нам Шуберта? – спросил я, как мальчишка, не забывший про обещанный подарок.

– Ты правда хочешь послушать Шуберта? – уточнила она, имея в виду мое письмо, в котором, дабы заслужить ее прощение за то, что столько лет ее не навещал, я вспоминал, как теплыми летними вечерами на рю Мемфис Флора играла Шуберта. Она тогда ответила, мол, твоя бабка терпеть не могла Шуберта.

– Но если тебе запомнился Шуберт, что ж, так тому и быть. Может, мы и правда играли Шуберта.

Я написал, что она совершенно точно играла сонату си-бемоль мажор.

– Раз ты так настаиваешь, – уступила Флора. – Может, я репетировала одна, а ты услышал.

По-моему, она все еще подозревала, что я это выдумал. Я и сам уже засомневался.

– Как бы то ни было, ты услышишь Шуберта, как я играла его, когда немцы стояли у самой Александрии и вся семья была уверена, что грядет конец света. Я играла его каждый вечер. Сперва это всех раздражало, потому что в музыке они совершенно не разбирались. Но постепенно они его полюбили, а с ним и меня: спокойный задумчивый Шуберт казался последним маяком в шторм, эхом старого мира, к которому мы принадлежали, поскольку больше нам нигде не было места. Порой мы думали, что от Роммеля нас отделяет лишь тонкий нотный лист, и больше ничего. А через десять лет забрали и нотный лист. В конце концов у нас всё отняли. А мы это допустили: евреи сроду не противились произволу, потому что в глубине души мы уверены, что минимум дважды в жизни нам суждено всего лишиться.

В те вечера я играла Шуберта, поскольку понимала: для меня война, какой бы ужасной она ни была, лишь предлог не замечать, как я испортила себе жизнь.

Я сыграю тебе Шуберта, как играл его Шнабель, потому что в таком исполнении его слышал твой дед, а за ним и твой отец, и сегодня услышал бы мой сын, если бы у меня был сын. Садись сюда.

* * *

В тот вечер я не поплыл на вапоретто к Дзаттере. Вместо этого дошел через Дорсодуро до Академии. Едва я ступил на слабо освещенный дебаркадер, как уличная попрошайка, единственное живое существо на причале, сообщила мне, что я упустил вапоретто до Лидо. «Bisogner aspettare, придется подождать», – добавила она.

У меня в распоряжении оставалось добрых сорок минут; я решил вернуться по деревянному мосту на Кампо Морозини. На мосту тоже не было ни души; оттуда, где я стоял, прилегавшая Кампо Санто-Стефано, которая вела к церкви Сан-Видаль, казалась темной и пустынной. По сбегавшим в канал осевшим мраморным ступеням прошмыгнула крыса, серая шерсть на ее спине спуталась; зверек с завидным проворством и целеустремленностью прошлепал по воде и юркнул в трещину.

– Значит, тебе она тоже сыграла Шуберта, – сказали бы дед с отцом, посмеиваясь надо мной, однако же были бы довольны.

Я на миг представил себе переполненную квартиру в Гранд-Спортинге, когда немцы стояли на подступах к Александрии, и всех своих бабушек и дедушек, которые ютились там ради взаимопомощи и защиты и каждый вечер после новостей Би-би-си слушали, как Флора играет Шуберта. «Задержись, когда все разойдутся, – попросила она моего отца, – я хочу тебе кое-что сказать».

Оглянувшись на дебаркадер, я увидел, как старая побирушка шаркает прочь.

И снова подумал о Флоре, о том, как много лет назад она перебралась в Венецию и почему решила обосноваться здесь одна-одинешенька, как жизнь ее пошла под откос, потому что она так и не сумела оправиться – ни от Германии, ни от Египта. Я представил, как во время войны в Александрии она ездила вечерами на трамвае с моим отцом, давала в городе небольшие концерты, как по ночам они возвращались домой вдоль набережной Корниш, поглядывая на темное море и гадая, почему же им так трудно говорить, когда, казалось бы, смерть так близко. Интересно, подумал я, что они сказали бы друг другу сегодня вечером, столько лет спустя шагая рука об руку по темным, кишащим призраками венецианским улочкам; она показала бы ему свое любимое кафе, любимого торговца мороженым, любимое местечко в Дорсодуро, с которого открывается лучший вид на канал при свете звезд, где можно вспоминать тот, другой город на воде, как обычно, не проронив ни слова, и пробираться сквозь отмели времени, точно призраки узников по Мосту вздохов. Почему она открыла мне душу?