Из дум о былом - [2]

. Появление такой легенды глубоко характерно для всего образа Н. П. и, в частности, его особенностей как историка и культуролога. Сложившаяся в юности романтическая ориентация («человек 40-х годов») определила то возвышенное отношение к действительности, которое Н. П. пронес через жизнь вопреки всем катастрофам. Стремясь во всех встреченных им людях выделить и подчеркнуть светлое начало, он и каждое изучаемое явление истории или культуры окрашивал в теплые тона личного отношения и отчаянно страдал, когда факты не укладывались в созданную его воображением идиллическую картину.

Эти особенности мировосприятия Н. П. важны как для понимания позиции мемуариста, так и для источниковедческой оценки его воспоминаний.

Глубокая сосредоточенность на личности Герцена появилась у Анциферова еще в отроческие годы, когда он побывал на могиле писателя в Ницце. Чем дальше, тем с большей остротой проявлялась у Н. П. тяга к сознательному жизнестроительству в подражание любимому писателю. Собственное мемуарное творчество тесно сопрягалось для Н. П. с деятельностью автора «Былого и дум» как в идейном, так и в формальном смысле⁵. В предисловии к «Летописи жизни А. И. Герцена», оставшейся в рукописи, Н. П. писал: «Герцен, веруя в исключительность своей судьбы, хотел быть зодчим своей жизни, а когда рухнуло «личное» и «общее» и он перестал себя ощущать творцом своего жизненного пути, он со страстью обратился к прошлому и принялся за «Былое и думы». Он стал мастером уже не самой своей жизни, а лишь летописи о ней»⁶.

В середине 1930-х годов, после смерти жены и лагерных лет, эти слова писались как бы и о себе самом: уже тогда Н. П., как и Герцен, «святил в своей памяти дни», связанные с невозвратимым прошедшим. Дни именин, рождений и смерти детей, жены, родителей, годовщины обручения и свадьбы он проводил за чтением старых писем и дневников. Это не было пассеизмом. «Отдельные мгновения, — писал Н. П., — окрашиваются всей полнотой жизни, они насыщены временем. Былое окрашивает текущий день»⁷. Погружение в прошедшее было необходимо для осознанного восприятия настоящего, для продолжения жизни. Одновременно воспитывалась привычка памяти к точному воспроизведению минувшего. Быть может, поэтому воспоминания Н. П. столь скрупулезны и правдивы в деталях, хотя написаны были при почти полном отсутствии источников для проверки фактов.

Название — символ. Это знак, сгущающий в себе и идейный пафос произведения, и указание на ту культурную традицию, к которой относит себя автор. По ходу работы над мемуарами Н. П. несколько раз менял их заглавие. При этом от традиционных («Путь моей жизни» и «Мои университеты») он шел к более полному выявлению идейной стороны своего труда, выбирая между предельно точными, хотя и громоздкими формулировками («В борьбе со временем за свое былое» и «Память в борьбе со временем») и названием «Из дум о былом», прямо указывающим на авторский идеал — Герцена⁸.

Эмблематика и символика пронизывают воспоминания Н. П. Обыденные события подчас подаются в сакрализованном освещении (например, повторяющийся мотив потери и обретения обручального кольца). Разнообразно преломляется тема двойничества: сверстницы изображены Н. П. с нарочито подчеркнутым «ореховым цветом глаз», а ученики Гревса Карсавин и Оттокар в передаче мемуариста почти неразличимы в своем эстетизме, протесте против научной традиции и отрицании границы между Добром и Злом. На протяжении всего повествования развивается мотив игры: от самозабвенной рыцарской игры в отрочестве до трагических забав с мухами и пятнами сырости в камере-одиночке 1930 года. Эти черты воспоминаний Н. П. могут быть поняты в свете общей картины умонастроений его поколения. Значимость символистского мироощущения для Анциферова и людей его круга трудно переоценить. Не оно ли позволяло им снять напряженное противоречие между ценностями христианской культуры и реально наблюдаемым «разрывом связи времен»? О конкретных способах такого «снятия» свидетельствует диалог Н. П. с его будущей женой, записанный ею 25 апреля 1913 года: «”Я чувствую, — говорил Анциферов, — новую культуру, психологию и тип города, в ней — этой культуре — есть новое слово. Но она много разрушает. Я хочу пронести свою правду через эту культуру, не вне ее, не мимо, а через..."

Я сказала на это, — продолжает запись Т. Н. Оберучева, — что новая культура не может разрушить всего, потому что в нашей правде есть вечная истина. Новая культура разрушает только бытование, а не бытие; она нам не страшна. А нашу любовь она не может разрушить, потому что ей нечего возразить, а городская культура может разрушать, только возражая логически. Новая культура — футуризм, смелые бодрые задорные люди; новая литература. Она карикатурна? Она нова, поэтому и карикатурна»⁹.

Отношения со «смелыми бодрыми задорными» и шире — с новым временем вообще — одна из центральных проблем российской интеллигенции XX века. Спектр статичных рецептов ее решения чрезвычайно широк: от «веховства» и «сменовеховства» до «перековки» и откровенного сервилизма. Трудно настаивать на исключительной состоятельности какого-либо из этих подходов. Быть может, то динамичное сочетание свободы и ответственности, с которым шел по жизни Н. П., более продуктивно.