Из дневника улитки - [15]

Услышав выкрик «Хватит, дедуля!», старик разгневался — да-да, Рауль, он вышел из себя и кричал, — и многие ушли, неприятно задетые, но долго, наверное до самого сна, не могли стереть с лица ухмылку.

О мордах говорят, что они это могут.

Победители — но и побежденные — предаются отдыху.

Это заменяет комментарии по телевидению.

Смущение обрело свою мимику.

Как только мы слышим о смерти (в многозначных числах),

как только нас приветствуют поражения — наши старые знакомцы,

как только мы оказываемся одни

и попадаем в ловушку зеркала,

мы отрекаемся от своего лица: ухмылка человечна.

Теперь это позади: Гисен, Висбаден, где ВПО требовала выступление Хайнтье. Два дня болтовни. В награду я смог поехать по железной дороге и записать в дневнике: отпечатана предвыборная газета «За это». Распространить до 1 мая не удалось. Один только Драуцбург управился с четырьмя тысячами экземпляров в Оберхаузене, Франкфурте, Кобленце. — Вчера у Бёлля. Госпожа Бёлль ставит на стол бутылку водки, потому что в доме ничего больше нет: все выпивают сыновья. — Таксист хочет на сей раз голосовать за нас и предлагает себя в шоферы министра. (Если вы станете большой шишкой.) Мой земляк Эмке по-кашубски веселится. Он жадно разглядывает фотографии и в восторге от того, как выглядит на снимках («Ну и парень!»). — Меня преследует разговор с членами производственного совета в Гисене, пока я в аэропорту бегаю по залу, сгоняя усталость: мужики, которые любят посидеть вместе. Каждое слово наталкивается на сопротивление. Их гнетет собственная весомость. Недоверие как взаимное согласие. Иной раз по-свойски грубоваты: «Ну-ка погромче, Хайнц!» Как они пожимают руку: крепко, но не демонстративно. Относятся ко мне как к «всемирно известному писателю», который неплохо разбирается в их делах, даже в системе зарплаты. Позже обращаются ко мне «коллега». (Руководящие служащие и здесь втихую соглашались, что они, «собственно говоря», тоже должны быть охвачены профсоюзом.) В столовой работники лаборатории сидят отдельно, чтобы не испачкать белые халаты о грязные спецовки рабочих из формовочного цеха. (Производственный совет и администрация единодушны: никаких классовых проблем!) Кормили — всех одинаково — селедкой с картошкой в мундире.

Время от времени спады. Время от времени Скептик, который с недавних пор носит (на пробу) очки с круглыми стеклами, как у тех надменных высоколобых студентов, что так жонглируют словечком «иррелевантно», будто хотят вместе с Хайдеггером сказать «адью». Скептик теперь классный руководитель у младшеклассников. Один из его учеников (Блауштайн) умирает от аппендицита. Перед каникулами старшеклассники частной еврейской средней школы ставят «Сагу о Нибелунгах». Штудиенрат Меттнер руководит репетициями. Кримхильду играет школьница Бетти Анкер, Симон Курцман — Зигфрида. Штудиенасессор Герман Отт устраивает в школьном саду маленький лабиринт. (Нет, дети, Скептик все-таки не носит очков с круглыми стеклами.) Фотография в журнале младших классов: молодая крепкая женщина с лейкой в руках и узлом волос на затылке — Рут Розенбаум. По философским вопросам штудиенасессор Отт спорит с профессором Литтеном, который преподает древнееврейский. Привратника зовут Розинке.

Между делом сдал верстку «Под местным наркозом». — Набросал конспект новой речи. Будет называться «Речь о металлоломе» — так иногда называет меня Рауль — и поведает недовольным баловням о тяготах и заботах пенсионеров-квартиросъемщиков: как они, изношенные и ожесточенные, становятся в тягость обществу, где рынок определяет миф о молодости и успехе. (Дети, в случае сомнений голосуйте в пользу пенсионеров и против привилегий для молодежи.)

Воскресное утро с сиренью перед домом. Анна, Франц, Рауль и я в Национальной галерее: по-новому разглядывали Коринта, затем Бекмана. Потом пили пиво и лимонад в Кройцбергском садовом кафе (Йорк-Экк). — Сделать передышку. Ни во что не всматриваться, только поглядывать кругом. За рулем Анна. Вот и все мои маленькие радости. (С кем еще, кроме своего друга Исаака Лабана, может Скептик спорить? С дворником? С господином Радишевским, тренером спортивного общества «Бар-Кохба», который с недавних пор преподает в розенбаумской школе физкультуру?) — Франц и Рауль пишут на чем попало «I love реасе!»[1] и яростно, чуть не до братоубийства, ссорятся. — Завтра в Бонн…

Мы открыли там контору. На наших бланках значится: «Социал-демократическая инициативная группа избирателей». Рядом петушиная голова, которую я нарисовал в шестьдесят пятом году и которая все еще кукарекает «за СДПГ»; улитка как символ разбилась бы о веру в прогресс: улитки восхищаются петухами.

В трех комнатах работают студенты Эрдман Линде, Вольф Маршан, Хольгер Шредер и временно, пока не прибудет микроавтобус, Фридхельм Драуцбург, вместе с которым я должен объездить шестьдесят избирательных округов. Автобус куплен подержанный, но пока еще бегает.

Наша секретарша, Гизела Крамер, согласовывает сроки с моей секретаршей в Берлине, Евой Женэ, и заводит картотеку. Гизела Крамер не студентка, поэтому ей непривычны жаргон и манеры молодых людей, пользующихся студенческими привилегиями (от чего они агрессивно страдают). «Раньше, — говорит она, — в банке коммунального хозяйства я имела дело с вежливыми людьми».