Из дневника учителя Васюхина - [7]

— Нет, Катя, не будет. Теперь ведь не скучно!

— Ну, теперь — так, для разгулки времени…

— Мне будет скучно, когда ты замуж выйдешь и я не буду уж с тобой видеться, как теперь. Я все равно как сирота здесь, один — и никого вокруг меня…

Мне стало так грустно, что хотелось плакать. Она долго молчала.

— Я тогда буду избирать время к вам приходить. Мужа как-нибудь обману, — засмеявшись, сказала она. — За книжками буду приходить. Я книжки люблю… Особенно — в каких песни, стишки… Какие на вас есть стишки, какие на меня, какие на обоих на нас… Я списываю.

— Какие же такие, например?

— Какие? — переспросила она и задумалась. — Да разные! Не скажу, а то вы смеяться будете, — прибавила она потом.

— С какой стати?

— Нет, я не смею… Не скажу!..

Вчера мы виделись с ней только несколько минут.

1 октября

Был на ярмарке — сегодня открылась и продолжится целую неделю. Шумно, пьяно, бестолково, но оживленно и живописно. Нарядные толпы движутся непрерывным потоком взад и вперед, теснятся около каруселей с жалкой музыкой, собираются в круги и с пьяными, нестройными песнями распивают водку, глазеют у балаганов и в балаганах, на конной площади — всюду, всюду… Крики, брань, говор, смех, свист ребятишек, пиликанье гармоник, песни — все кажется полным здоровья, кипучей жизни и беспечности.

— Это — не ситец, это — перкаль, могу вас заверить! — доносится из одного балагана убедительный голос.

— Давайте удивим Европу, отрежем на занавеску…

— По двенадцати не дам! — возражает ожесточенный голос старухи.

— Э, шилом моря не нагреешь! Извольте по одиннадцати!

— Ты обрати внимание, станичник, на доброту! — дребезжит еще более убедительный голос в соседнем балагане. — Сорт — два нуля. То есть первый сорт, а этот на два сорта выше его…

Большие толпы стоят и около ярко раскрашенных лубочных картин и книжонок. Седой старик приобретает «государей и властителей всего света», мальчуган за три копейки покупает песенник «Маргарита», старушка за пятачок уносит «Николая Угодника». Рыжебородый торговец с приятной улыбкой показывает подходящим к нему «барышням» картину «Эх, ты сад, ты мой сад», на которой изображен бравый солдат и босоногая девица…

Около картин встретил я и Катю. Мы успели перекинуться в толпе несколькими словами. Сегодня она обещала прийти в последний раз: ее просватали; завтра — «вечер»; свадьба — после ярмарки, когда жених закончит свои торговые операции со скотом.

* * *

Сегодня она ушла от меня.

Это было самое грустное из всех наших свиданий. Катя поплакала только раз, немного, слезами озлобления и отчаяния, когда рассказывала, сколько ей пришлось перенести бою из-за этого жениха.

— Ну, все равно: не поддамся! — сказала она с решительным видом.

— Как же ты не поддашься? Теперь уж поздно, завтра «вечер», — возразил я.

— Хоть сто вечеров, а я не пойду за него! Я с ними устаканю такую штуку!.. Лучше в петлю головой, чем в эту семью иттить…

Признаюсь, мне в этих трагических заявлениях, в этом отчаянном тоне послышалось что-то напускное и фальшивое… И мне стало тяжело и неприятно.

— Что же ты думаешь сделать? — спросил я.

— Что? Убегу куда-нибудь, скроюсь! Пускай догоняют! Небось беглянку потом не возьмет… Одно: матерю жалко… Она слез и так пролила через меня конца-краю нет…

— Глупости, Катя, — сказал я, — некуда тебе убежать…

Она помолчала и, после долгой паузы, проговорила решительным и озлобленным тоном:

— Я найду место!

— Нет, я шучу, — снова заговорила она другим, более спокойным тоном. — Придумала я одну штуку; удастся — мое счастье, а не удастся — прямо попу скажу: не хочу за этого… Пускай отец убьет…

Под конец она все-таки развеселилась, а мне было грустно. Она старалась, может быть, утешить меня, пела, целовалась, кусалась, плакала, смеялась и болтала без умолку.

— Н-ну, как сердце болит, как вздумаешь про эту проклятую свадьбу! Лучше не думать… правда?

— Правда.

— Ну, давайте кутнем в последний раз, да и закаемся!.. Говорите мне что-нибудь… хорошенькое! Скажите, как вы меня жалеете… О жизни мне говорите… все, все!..

И вот она уже ушла. Я сказал: «Больше не увидимся». А она уверяет, что увидимся.

— Если только живою оставят, — прибавила она весело и беззаботно. Пошла и даже запела, не опасаясь, что ее могут слышать посторонние.

Я стоял долго, прислушиваясь к ее легким, торопливым шагам. Звуки ее негромкого пения мягко и скорбно отзывались в моем сердце. И я чувствовал, что вместе с этими удаляющимися звуками уходят моя короткая радость, что-то легкое, милое, родное, моя молодость, моя жажда жизни, мои неясные грезы о счастье… Уходят безвозвратно…

Я привык все-таки жить надеждами и мечтами, потому что моя жизнь и та, которая меня окружает, — жизнь в достаточной мере скучная, мелкая и бедная радостями. И теперь я задаю себе вопрос: что же ждет меня впереди? Однообразная служба начального учителя, со всеми ее раздражениями, терзаниями, страхами и сознанием ничтожности достигаемых результатов?..

Ребячий шум, звонки, пение — вот круг, в который я заключен волею судеб. Этого мало для сердца… Я не знаю, люблю ли я их или не люблю — этих мазаных, шумливых, драчливых моих учеников. Я не знаю, люблю ли я теперь свое дело, так как не верю уже в него прежнею пылкою верой неопытности и самонадеянности. Оно мне прежде рисовалось подвигом увлекательным, полным борьбы, глубокого интереса и в конечном результате торжествующим. Мечтая на учебной скамье о своей будущей деятельности, я воображал себя не иначе, как героем этой жизни, — правда, скромным, но героем, обращающим на себя внимание и враждебное, и сочувственное. Это были смешные мечты, но в них было много света, радости, бодрости и любви к жизни. Опыт охладил мое воображение. Он произвел это даже не постепенно, а сразу, без всякой деликатности. Он смахнул их, мои мечты, равнодушно и грубо, как поблекшие лепестки цветов…