Из дневника - [5]

Перед рождеством я получил милостыню. ‹…› В письме, написанном чиновничьим тоном, — тоном канцелярии директора, — не было написано, для чего оно мне послано. Однако, догадываясь, что я могу явиться к Некрасову, — пошел.

Некрасов мне сказал:

— Вы напрасно обижаетесь. Вы не поняли моих слов. Я вам сказал, что я не могу теперь скоро прочитать вашего романа, потому что дела мои в таком положении, что времени нет, особенно с этими предостережениями. Ваш роман так велик, что я не могу его сразу прочитать, а прочитавши первую часть, я не могу печатать, потому что не знаю, каково будет продолжение… Я говорил вам, что я раньше декабря не могу дать вам большого количества денег.

Теперь я могу дать, а когда я прочитаю весь роман, тогда дам еще больше.

— Мне не хотелось бы брать денег вперед.

— Это ничего. Я могу вам дать сто рублей. Если в случае чего-нибудь, вы напишете другую статью.

Что я против этого должен был сказать, когда у меня в кармане не было ни копейки денег? ‹…› А он еще поддразнивает меня:

— Вы бы искали службы.

На сто рублей, полученных от Некрасова, выкупил мебель… перешел на другую квартиру — две чистых и одна темная комната.

11 марта 1866

Январь и февраль я провел спокойно, потому что в 11–12 N «Современника» за прошлый год напечатали «Похождения бедного провинциала в столице», а в 1 и 2 «N, N за 1866 г. — первую часть романа «Горнорабочие».

Но первая часть много потерпела сокращений в редакции: Некрасов говорил, что написано резко…

Теперь я думаю, что, живя в Петербурге, на литературу нечего рассчитывать. В редакции «Современника» смотрят на меня с пренебрежением, как на недоучку, человека неразвитого, которого можно запугать, обойти так — что ты человек нам не парный. ‹…› Некрасов в отношении ко мне сделался все равно, что директор департамента к помощнику столоначальника.

Поэтому я хочу уехать в провинцию… Но раньше этого мне нужно запастись материалом для романа «Петербургские рабочие», и этот роман я буду писать в провинции. Кроме этого, мне опротивело жить с родными жены, ее братом и сестрой.

13 апреля 1866

Записываю эти строки в тяжелое для нашего брата литератора время. Весь Петербург только и занят тем, что покушением на жизнь государя. Самое главное — не знают, кто злодей. «Московские ведомости» говорят — он поляк.

«Петербургский листок» — нигилист, а он врет. Вот поэтому-то, говорят, и хватают всяких подозрительных людей. А от этих слухов наша-то братья и трусит. ‹…› Все-таки беспокоюсь: вдруг ночью придут, разбудят мою дочь.

Они конечно не знают, или им дела нет до того, что дочь от испуга может на всю жизнь оглупеть… Положим, должно подозрительных людей обыскивать, но я-то чувствую, знаю, я тут ровно ни при чем, и мне обидно за дочь. Все эти мысли лезут в голову потому, что будто Курочкина и Минаева обыскивали, а может, и других. Уж хоть бы скорее обыскали.

6 мая 1866

Времена теперь тяжелые: Елисеев, Слепцов, Минаев, Вас. и Ник. Курочкины взяты. ‹…› Дома не лучше. Каргополов командует. Юлий Семенович Каргополов выковырял глаза у портретов Помяловского, Добролюбова и Некрасова.

5 августа 1866

В настоящее время я переживаю ужасные и самые тяжелые дни. Я писал раньше, что, вероятно, вследствие того, что самых известных литераторов засадили в крепость и части, Некрасов сказал стихи Муравьеву. В это время я еще был спокоен, потому что Некрасов обещался поместить 2-ю часть романа «Горнорабочие» в майской книжке и хотя потом отложил до июньской, но все-таки уверил и выдал мне 50 руб. Кроме этого, брат Курочкина — Владимир просил меня не оставлять редакцию «Искры» своими статьями. Вейнберг, редактор «Будильника», меня лелеял, печатал статьи, просил тоже писать. По всей вероятности, и Курочкин, и Вейнберг думали, что засаженных литераторов сошлют и мы, дескать, будем довольствоваться и этим. Только гг. Пыпин, Антонович и прочие не обращали на меня внимания, и бывало когда придешь в редакцию «Современника», боятся даже поздороваться с тобой, а разговаривали больше в другой комнате.

Говорили, что будто Пыпин и Антонович разошлись с Некрасовым после его стихов Муравьеву, но, однако, я их видел у Некрасова.

Некрасов уехал в поместье, а через две недели или раньше запретили «Современник» и «Русское слово». ‹…› Написал Некрасову письмо: что он будет делать с романом, так как я ему должен в счет его 100 руб.? Если он будет издавать какой-нибудь журнал, то нельзя ли его продолжать под другим названием, или не купит ли он его у меня за 150 руб.? Я просил его уведомить меня. В этот же день я узнал, что Некрасов хочет рассчитать подписчиков Шекспиром. А Вл. Курочкин, выдав мне 5 руб., сказал, что он не будет платить долги брата.

Вот тут и подумаешь, как жить. И я вполне уверен, что кроме моей жены, никто не посочувствует моему положению теперь. Будь я каким-нибудь образом вдруг богат, все эти господа редакторы будут заискивать моей дружбы, будут печатать статьи, а про настоящее мое положение и речи не будет. Такова уже наша литература.

12 сентября 1866

Муравьев умер, но дела литературные и после его смерти не улучшились, а кажется, будут идти все хуже и хуже. Причин искать нечего: главные литературные деятели, как надо полагать, заподозрены в дурных направлениях, и, как они выражаются своим сотрудникам, правительство их давит так, что они полагают, что литературу убьют, а если и останется литература, то казенная.