Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля - [17]

Они дружили и после войны. Почему-то всегда начинали с одного и того же эпизода. Однажды, когда оказались где-то на окраине, вдруг прямо на них рванули в поверженном городе немецкие танки. Это, кажется, прорывались к нашим союзникам-американцам остатки дивизии СС. И журналисты дали деру. Роман Кармен все удивлялся, и тут я за каждое слово ручаюсь: «Ну, ты, высоченный, пусть и с больными ногами, через тот ров перемахнул. Но я, я-то как перепрыгнул?»

Русланова коней поила в Шпрее

Когда сейчас, в ХХI веке, я езжу в удобном и вежливом берлинском метро с неизменным «битте», то объявления о каждой остановке, приближающей к центру города, все равно звучат для меня победно, радостно, как когда-то в военных сводках, оглашаемых диктором Левитаном. Вот так, шаг за шагом, и пробивались наши к центру, освобождали, подавляли, занимали, добираясь до проклятого рейхстага.

Это отрывок из отцовской статьи: «…С машин спрыгивают казаки. Из автомобиля выходит женщина в русском народном костюме. И так она выделяется на фоне серых разбитых стен и массы солдатских гимнастерок. Рядом статный красавец-майор с боевыми орденами — Михаил Туганов, цирковой джигит, руководитель ансамбля донских казаков, с первых же дней войны в действующей армии. И здесь, среди колонн Рейхстага, происходит наша радостная встреча с этими моими друзьями. Повел их в Рейхстаг. Там еще тонкие струйки едкого дыма, трупы эсэсовцев, их солдаты в пробитых пулями гимнастерках. Сапог утопает в еще не остывшем пепле. А наши офицеры просят Лидию Андреевну (Русланову. — Н. Д.) спеть. А она где только за эти годы перед ними не выступала. Казачий ансамбль и певица расположились по краям обвалившегося купола. И запела Лидия Русланова любимую народом русскую песню “Степь да степь широкая”. Плакали воины 1-го Белорусского и 3-го Украинского фронтов. Потом по просьбе солдат “Сибирскую песню”, “Ай да Волга, матушка-река”, “По диким степям Забайкалья”… Донские казаки, хор подпевали. Подошли берлинцы. А закончила имевшей особый успех кавалерийской песней Константина Листова “Напою коня я в Шпрее”.

Вот так и закончилась та война».

Сохранились фотографии концерта: Русланова, рядом журналист Мих. Долгополов. Но в каком ужасном, на себя не похожем виде. Неизменный денди, аккуратист, всегда в отглаженном и в до блеска вычищенных мною ботинках, стоит на ступенях рейхстага в стоптанных и нечищеных пыльных сапогах. Отец сокрушался: «Такой праздник, а я сапоги не вычистил. Некогда было. Очень уж быстро шли».

В некоторых книгах читал, что пела Лидия Русланова у стен рейхстага 4-го и 5-го. Такое же число — 5 мая — и на фотографии в нашем альбоме. В некоторых воспоминаниях значится — 3 мая. Но счастье-то в том, что пела. И люди, зверски уставшие, некоторые яростью утрат охваченные, а кое-кто и о милосердии забывшие под звуки русских ее песен оттаяли.

В наше время прозвучит сентиментальщиной, но израненные, дом и близких потерявшие, кровь с рук не до конца смывшие плакали. Друг друга не стеснялись. Руслановские песни были очищением. Давали надежду. Наши песни всегда напевные, но часто грустные, иногда безысходные.

Я все спрашивал, что из фронтового репертуара Лидии Андреевны больше всего нравилось. Был научен, что любимыми стали для всей действующей армии «Валенки». Но отец уверял: «Когда пела “Напою коня я в Шпрее”, казаки ее на руках носили».

Теперь еще об одном участнике того концерта. Если верить рассказанному, несколько раз аккомпанировали певице казаки — конники Михаила Туганова. Блестели на солнце их медали-ордена. Я и вырос с этим именем на устах: когда болел, папа всегда развлекал рассказами о конниках Туганова, громивших фашистов. С первых дней войны весь цирковой аттракцион добровольно отправился на фронт. Им разрешили быть вместе. Они участвовали еще в 1941 году под Москвой в лихом кавалерийском рейде генерала Доватора. Дошли до Берлина под командованием джигита Михаила Николаевича Туганова.

Встретились они, старые друзья, с отцом на подступах к Берлину, вместе в него входили. И это сближало — для людей их поколения взятие рейхстага было, по-моему, высшей и непревзойденной точкой. И сколько себя помню, всегда оставались рядом.

Вообще, не идеализируя фронтовиков и их послевоенные отношения, замечал: общий язык они находили легко. Что-то было общее, другим не известное, а ими пережитое. Быстро различали друг друга, сходились. Тянулись друг к другу. Одолевала грусть, и отец звонил Михаилу Туганову. И когда после вечернего представления к нам приезжал народный артист РСФСР Михаил Туганов, я знал, что разговор будет долгим.

А когда приходили в цирк, казаки наряжали меня в свои одежды, и я под присмотром кого-то из ребят делал пару кругов на самой спокойной лошадке по манежу 13 на 13 метров.

Увы, многие здорово пили — приучили их заветные и неизбежные в трудный час наркомовские сто граммов. На награды особо не смотрели. Говорили о фронтах, о полководцах, чаще всего о городах, где начинали. Обязательно о Берлине. Расписаться на рейхстаге считалось вершиной добытого в бою счастья.

Капитуляция

А больше всего на свете, это подчеркивалось без лишней скромности, папа гордился тем, что единственным из советских журналистов присутствовал на двух пиках войны: на подписании Акта безоговорочной капитуляции Германии и на Нюрнбергском процессе. Так это или нет? Может, был еще кто?