Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире - [2]

Джимми — брат, которого Эмма выбрала в сообщники, — шоколадным пломбиром не интересовался, хотя запросто мог бы лакомиться им как минимум дважды в месяц. У него были другие интересы. Полтора года назад Джимми совершил крупную покупку: на все деньги, которые ему подарили на день рождения и Рождество, приобрел в «Вулвортсе»[2] японский транзисторный приемник, а потом еще докупал для него батарейки. Радио, пожалуй, им понадобится. Вот и еще одно доказательство того, что Эмма не ошиблась в выборе.

По субботам Эмма выносила мусорные корзины — занятие, которое она глубоко презирала. Их было так много! У каждого члена семьи — собственная комната и собственная корзина (кроме мамы и папы, у которых то и другое было общее). Вдобавок Стив именно по субботам вытряхивал в мусор стружки из карандашной точилки. Эмма не сомневалась, что это он нарочно.

Однажды в субботу, вынося корзину из родительской комнаты, она слегка потрясла ее, чтобы содержимое улеглось плотнее и не сыпалось на пол. У мамы с папой всегда была самая полная корзина, потому что она у них одна на двоих. Когда Эмма тряхнула корзинку, из-под салфеток со следами помады показался уголок красного прямоугольника. Она извлекла его кончиками пальцев, словно пинцетом. Это оказался проездной билет до Нью-Йорка на десять поездок. Обычно такие билеты оседают не в мусорных корзинах пригородных домов, а в карманах контролеров. Девять поездок контролер отмечает, пробивая на билете дырочки компостером, а на десятый раз забирает билет. Женщина, которая в прошлую субботу приходила к ним убирать, наверно, увидела девять дырочек и подумала, что проездной уже не пригоден. Она-то никогда не ездила в Нью-Йорк, а Эммин папа не следил за такими пустяками, как мелочь и проездные билеты.

Один взрослый билет — все равно что два детских. Теперь Эмма и Джимми могли просто сесть в электричку и спокойно ехать, не покупая билетов в кассе и не боясь, что дежурный по вокзалу начнет приставать с дурацкими вопросами. Какая находка! Из мусорной корзины, из салфеток, выпачканных помадой, Эмма выудила бесплатную поездку. Это знак, решила она. Это приглашение в путь. Решено, они отправляются в среду!

В понедельник днем, на остановке, Эмма попросила Джимми сесть в школьном автобусе рядом с ней: ей нужно сказать ему очень важную вещь. Обычно сестра и братья не дожидались друг друга и были сами по себе — кроме Кевина, за которым все по очереди присматривали, каждый по неделе. Занятия в школе начинались в среду после Дня труда[3]; следовательно, их «трудовая повинность», как называла это Эмма, тоже всегда начиналась по средам. Кевину было всего шесть, он учился в первом классе, и все с ним чересчур носились, особенно мама — так считала Эмма. Еще она считала, что Кевин — маменькин сынок, безнадежно избалованный и испорченный. По идее, к рождению четвертого ребенка родители должны были уже чему-то научиться. Однако же не научились. Кстати, Эмма что-то не могла припомнить, чтобы в первом классе за ней кто-нибудь «присматривал». Мама просто встречала ее каждый день на автобусной остановке.

Джимми подчинился с большой неохотой. Он хотел, как всегда, сидеть рядом со своим другом Брюсом. Обычно в автобусе они играли в карты, каждый день доигрывая вчерашнюю партию. (Если вам, Саксонберг, интересно, то играли они в «войнушку». Игра эта довольно простая и не слишком изысканная. Вы кладете карту, ваш соперник кладет свою, и тот, чья карта старше, забирает обе. Если же у обоих выпадают карты одного достоинства, тут и начинается «войнушка»: игроки снова выкладывают по карте, и победитель забирает все.) По вечерам, перед тем как выйти из автобуса, Брюс забирал свою часть колоды, а Джимми — свою, и оба давали друг другу слово не тасовать карты. Выглядело это так: когда автобус подъезжал к дому Брюса, игра прекращалась, каждый перехватывал свои карты резинкой и, плюнув на карты друга, произносил страшные слова: «Да отсохнет твоя рука, если перетасуешь!» — после чего клал свою стопку в карман.

Эмма находила этот ритуал омерзительным, поэтому не испытывала ни малейших угрызений совести, отрывая брата от его драгоценной игры. Джимми с самым мрачным видом плюхнулся на сиденье и втянул голову в плечи. Нахохленный, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, он был похож на маленького стриженого неандертальца. Эмма молчала — ждала, пока брат остынет.

Джимми заговорил первым:

— Слушай, Эм, ну почему б тебе не сказать эту твою важную вещь Стиву?

— Потому что Стиву я не хочу ее говорить — непонятно, что ли?

— А ты захоти! — настаивал Джимми. — Захоти, а?

— Джимми, — Эмма решила, что пора произнести заранее заготовленную фразу, — нас ждет величайшее приключение в жизни! И я выбрала тебя в спутники.

— Выбрала б кого-нибудь другого, — пробурчал Джимми.

Эмма не ответила и отвернулась.

— Ну ладно, — сказал Джимми, — раз уж ты меня выдернула, давай рассказывай.

Эмма по-прежнему смотрела в сторону. Джимми заерзал:

— Эй, выкладывай, говорю, раз уж ты меня тут держишь!

Эмма молчала.

— Убиться! — взорвался Джимми. (У него получалось «убицца».) — Сперва сорвать мне игру, а потом играть в молчалку. Так нечестно!