Июнь-декабрь сорок первого - [66]

Вполне естественно, что мы, газетчики, и после возвращения из Монголии старались не выпускать Федюнинского из поля зрения. Вскоре узнали, что он, уже в звании полковника, назначен командиром 82-й стрелковой дивизии. А Отечественную войну Иван Иванович встретил на Юго-Западном фронте в должности командира 15-го стрелкового корпуса. Выезжавшие на это направление спецкоры "Красной звезды" Борис Лапин и Захар Хацревин - тоже халхингольцы, - конечно, побывали в корпусе Федюнинского и рассказали в газете о его боевых делах.

Вдруг я узнаю, что Федюнинский в Москве. Его вызвали в Ставку и назначили заместителем командующего войсками Ленинградского фронта. Мне удалось заманить Ивана Ивановича в редакцию. Встреча была трогательной. Долго мы тискали друг друга в объятиях, осматривали с ног до головы. Он мало изменился: такой же подтянутый. Только волевые складки на лбу стали вроде поглубже.

- Весело живете, - пошутил Иван Иванович, как бы прощупывая своим профессиональным взглядом потолок и стены нашего легкого трехэтажного домика, совершенно беззащитного при бомбежках.

- Да, - в тон ему ответил я, - таких накатов, какие были у тебя на Халхе, у нас нет...

Федюнинский рассказал о приграничном сражении, в котором его корпус участвовал с первого часа войны. Но разговоры разговорами, а мне все время не давала покоя мысль: как бы заполучить от него статью для газеты? Наконец сказал ему об этом. Федюнинский ответил согласием. И вот статья его под заголовком "О некоторых изменениях в тактике врага" уже заверстана подвалом на второй полосе "Красной звезды".

Надо ли доказывать, что наблюдения и выводы Федюнинского были полезны другим командирам соединений, в том числе и на Ленинградском фронте, куда Иван Иванович уже вылетел.

8 сентября

В этот день газета не выходила. Накануне, в воскресенье, день был нерабочий. Но это только так говорилось - "нерабочий". В редакции - все в сборе. Правда, нас немного. Большинство - на фронте, в том числе начальники отделов, их заместители, даже некоторые литературные секретари, которым, казалось бы, положено безвыездно сидеть за редакционным столом и править поступающие материалы. Это были военные журналисты, хорошо владевшие пером, и я считал, что возьму большой грех на душу, если обреку их на сидение вдали от фронта.

Но те, кто остался в Москве, из редакции не отлучались. Еще 8 июля я подписал приказ, согласно которому уходить домой можно "только с разрешения начальника отдела и запрещается выезд за пределы Москвы без разрешения ответственного редактора в каждом отдельном случае". Живем, как тогда говорилось, на казарменном положении.

В рабочих комнатах редакции появились железные солдатские кровати с жесткими матрацами. Одеяла и подушки тоже армейского образца.

Койки узки, Павленко прозвал их "девичьими". Сотрудники спят на них, так сказать, посменно: уезжающий на фронт уступает свою койку возвращающемуся с фронта. Кормимся все в редакционной столовой по талонам. Есть еще и буфет с очень скромным ассортиментом продуктов. Там - наличный расчет.

Казарма есть казарма - дома, конечно, уютнее. Но редко кто отпрашивался домой. Совесть не позволяла, да и работа не отпускала.

В отличие от обычного на подготовку очередного номера газеты у нас было два дня. Это позволило мне подольше задержаться в ГлавПУРе и Генштабе, детальнее изучить обстановку на фронтах. В оперативном управлении Генштаба меня оглушили страшным известием: немецкие войска прорвались к Ладожскому озеру, захватили Шлиссельбург и таким образом перерезали последние сухопутные коммуникации, связывавшие Ленинград со страной. А это означало блокада...

* * *

Незадолго до того мы командировали в Ленинград еще одного корреспондента - Леона Вилкомира. Перебросили его туда с Северо-Западного фронта.

Это был молодой поэт, питомец Литературного института. В редакции мало кто знал его стихи. Мне, например, довелось познакомиться с ними уже после войны, когда издательство "Советский писатель" посмертно выпустило единственную его книжку "Дороги". В нее вошли произведения мирных лет, главным образом те, что были написаны Вилкомиром в годы его журналистской работы в Нижнем Тагиле. В военное время он, по-видимому, не писал стихов всецело был поглощен корреспондентскими заботами, - а если и писал, то по своей скромности никогда не предлагал их нам.

Высокий, громоздкий, исключительно добросердечный, он пользовался в коллективе редакции всеобщей любовью. В шутку его называли "армейским комиссаром", хотя в действительности Вилкомир имел первичное звание политработника - заместитель политрука и на его петлицах красовались лишь четыре треугольника; издалека их можно было принять за ромбы.

Шутку эту породил курьезный случай. Своей могучей фигурой Вилкомир чем-то напоминал начальника ГлавПУРа. Как-то мы послали Вилкомира на войсковые учения. Самолет, на котором летел корреспондент, прибыл на полчаса раньше самолета армейского комиссара. Когда Вилкомир спускался по трапу, с нему кинулись местные начальники, ожидавшие начПУРа, и стали рапортовать: "Товарищ армейский комиссар..." Потом разглядели на петлицах смутившегося и покрасневшего до корней волос Вилкомира треугольники и замолчали. С тех пор к нему и прилепилось это звание.