Июльский ад - [6]
— Что-то у меня… — Ротмистров снял очки, прямо пальцами рук машинально протёр стёкла. — Что-то я…
— Да полно вам, Павел Алексеевич! Он — Верховный — примет вас сразу же после моего доклада о положении на фронтах.
Боков засуетился около папок с документами, затем вскинул глаза на всё ещё стоявшего с очками в руках растерявшегося Ротмистрова.
— Да, я сейчас позвоню секретарю Сталина, Поскрёбышеву. Надобно заказать для вас пропуск. И ещё: у меня к нам есть небольшая просьба. Личного характера…
— Какая просьба?.
— В вашем корпусе служат два лейтенанта. Они — братья. Фамилия у них — Кошляковы. И у меня тут, в штабе, прописан ещё один Кошляков; он очень просится на фронт, к своим брательникам. Тоже — лейтенант, тоже — танкист. Имеет желание танковый семейный экипаж организовать. Не прихватите ли вы его с собой?… Да вы не морщитесь: понимаю, генералам нынче не до лейтенантов, но… Дело в том, что отца этого офицера я очень хорошо знаю. Не раз вместе под одним одеялом ночи коротали…
Ротмистров вздохнул:
— Отчего же не прихватить: пусть готовится в дорогу. Как его… Кошляков?… А нам путь — к Иосифу Виссарионовичу. Звоните, Фёдор Ефимович, Поскрёбышеву…
ПОЯВЛЕНИЕ МИТЬКИ КЛЫКА
Шестидесятилетний дядька Мирон Полежаев проснулся рано. Проснулся от холода: спал он на широкой лавке, укрывшись старым и облезлым овчинным тулупом, но тулуп сегодня почему-то от мороза не спасал. В хате было студёно, а всё из-за того, что живительная печка давно погасла — дровишек на зиму, оказалось, мало заготовил, экономить теперь надобно; а углём… в войну где углём-то разживёшься… Разве что на том свете, в аду…
Дядька Мирон посмотрел на печку, на её верх, где дремала укрытая разным тряпьём его жена: ей-то, пожалуй, теплее — кирпич медленно остывает.
«Ладно, — подумал Полежаев, — пусть ещё чуточку поспит. А то сколько же времени, бедняга, глаз не смыкала, всё о Федьке думала, о сыне. Где он теперь, на каких фронтовых дорогах? Давно что-то весточки от него не было… В танкистах сын-то военную лямку тянет, в почётных, так сказать, войсках. Не то что я, Мирон Иванович Полежаев, в империалистическую: в пехоте лапотной служил…»
Дядька Мирон привычно нахлобучил на плешивую к старости голову шапку, накинул на плечи тулупчик, вышел во
двор, скрипнув в сенях просевшими дверьми. Ох!.. Морозно!.. Но, слава Богу, тихо, без ветра.
Полежаев, оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, оправился «по-лёгкому» за углом, шмыгнул в сараюшку, где набрал дровишек и чуть ли не бегом — насколько только годы позволяли и здоровье — припустился в хату. Как ни старался, но всё же громыхнул берёзовыми чурками о земляной пол, и жена на печи зашевелилась.
— Ты чевой-то, Мирон? — сонно спросила она.
— Спи, спи, Феклуша, я сейчас немного подкочегарю печку, а то кости старые мои почему-то насквозь мёрзнут.
Он успел растопить печь, а жена его уже приготовила кое-что позавтракать — по её словам — поснедать, — когда в окошке их приземистой хатенки раздался негромкий стук.
— Кого там нелёгкая принесла, — недовольно заворчала тётка Феклуша, — уж не немцев ли?
— Немцы, понимать надо, так осторожно не стучат. Погоди, я сам открою.
С кудрявыми клубами мороза в хату вошла, нет, вернее — вплыла племянница дядьки Мирона пятнадцатилетняя Настя. Раскрасневшаяся от мороза, от быстрой ходьбы, ома быстренько выпалив — «Здрасьте!» — тут же устало упала на лавку.
— Дак это небось ты, Настюха? — оправившись от изумления, спросила, наконец, тётка Феклуша. — Да милая ж ты моя, да каким же тебя ветром-то занесло в наш полузаброшенный хутор и в такую-то раннюю рань?
— Погодь, мать, племяшку допрашивать, не в гестапо, чай, она заявилась, — сказал дядька Мирон, — пусть отдышится красавица чуток. Да ты раздевайся, Настасия, дай-ка я тебе, милая, помогу.
Помогая племяннице раздеться и разместить её вещи, Полежаев осторожно спросил:
— А что, девонька-племяшечка, есть ли в селе твоём, в Береговом, германцы?
— А куда ж им, дядя Мирон, деться?… Живут, хлеб наш жуют… Да издеваются ещё…
— Понятно. Никого не убили в Береговом-то?
— С того раза — помнишь, я тебе рассказывала? — никого.
Полежаев замолчал, о чём-то задумавшись.
— Настюха, дюже давно ж ты у нас была, кажется, сто лет уж минуло… — пропела с радостью в голосе тётка Феклуша. — Садись, красавица ты наша, к столу — снедать будем…
— Дак чево ж ты, взаправду, в такую рань в наш хутор прибегла?
Настя замялась, ещё больше зарделась. Видимо, ей трудно было говорить-то ли от волнения, то ли ещё от чего.
— Маманя меня послала… Просила, чтобы вы… приютили меня… Чтобы на время приютили…
— Чево ж так? — вмиг переменившимся голосом спросила тётка Феклуша. — Голодно, небось, в селе, жрать нечего? Иль ещё какие печали?
— С едой, тётя, и правда, туговато в селе. Но не в этом дело…
— А в чём же, Настюха? Ты вот, сердцем чую, чевой-то не договариваешь, и мне тревожно. Дюже тревожно! Говори…
Настя опустила голову низко-низко, почти до груди, тихо сказала не на кого не глядя:
— Немцы… пристают. Ко мне… Мама за меня боится. Страх как боится!.. Так вы примете меня?
Дядька Мирон огорчённо вздохнул, поскрёб пятернёй небритое лицо.
Алексей Николаевич Леонтьев родился в 1927 году в Москве. В годы войны работал в совхозе, учился в авиационном техникуме, затем в авиационном институте. В 1947 году поступил на сценарный факультет ВГИК'а. По окончании института работает сценаристом в кино, на радио и телевидении. По сценариям А. Леонтьева поставлены художественные фильмы «Бессмертная песня» (1958 г.), «Дорога уходит вдаль» (1960 г.) и «713-й просит посадку» (1962 г.). В основе повести «Белая земля» лежат подлинные события, произошедшие в Арктике во время второй мировой войны. Художник Н.
Эта повесть результат литературной обработки дневников бывших военнопленных А. А. Нуринова и Ульяновского переживших «Ад и Израиль» польских лагерей для военнопленных времен гражданской войны.
Владимир Борисович Карпов (1912–1977) — известный белорусский писатель. Его романы «Немиги кровавые берега», «За годом год», «Весенние ливни», «Сотая молодость» хорошо известны советским читателям, неоднократно издавались на родном языке, на русском и других языках народов СССР, а также в странах народной демократии. Главные темы писателя — борьба белорусских подпольщиков и партизан с гитлеровскими захватчиками и восстановление почти полностью разрушенного фашистами Минска. Белорусским подпольщикам и партизанам посвящена и последняя книга писателя «Признание в ненависти и любви». Рассказывая о судьбах партизан и подпольщиков, вместе с которыми он сражался в годы Великой Отечественной войны, автор показывает их беспримерные подвиги в борьбе за свободу и счастье народа, показывает, как мужали, духовно крепли они в годы тяжелых испытаний.
Рассказ о молодых бойцах, не участвовавших в сражениях, второй рассказ о молодом немце, находившимся в плену, третий рассказ о жителях деревни, помогавших провизией солдатам.
До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.
Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.