Ивы растут у воды - [9]

В отчаянии он ждал, беспокойство росло. Она не возвращалась. Он решил ехать ее искать. Он тоже поехал на машине, по той же загородной дороге. Через несколько километров он увидел, что ее машина стоит у обочины, пустая. Он остановился и пошел в поле ее искать.

Было время заката. Он увидел ее вдали, посреди поля ярко-зеленой люцерны. Она двигалась медленно, устало, в высокой траве. В профиль хорошо был виден ее выпуклый живот. В руке у нее был букет бело-желтых ромашек. Время от времени она наклонялась, чтобы сорвать цветок.

Он понял, что теперь они навсегда разделены огромным расстоянием, и он предоставлен самому себе, один на один со своей виной. Ему хотелось броситься на землю, бить кулаками по земле и траве, извергнуть из себя все. Выбросить из себя, изгнать все зло, вывернуть наружу внутренности, скрученные собственной низостью.

Он метался между девушкой и женой. С женой было две возможности: повиноваться или признавать свою неправоту. Она не просила, она требовала: без лишних слов, абсолютно непринужденно, но каждый ее жест выражал приказание, однозначный выбор: ты хороший или плохой. И он, как бьется безумная муха, пытался пробиться то одним, то другим путем.

Девушка, напротив, ничего не требовала. Со всем соглашалась. Но тоже безмолвно вопрошала, следила за выражением его лица в тревожном ожидании, пытаясь понять, как он к ней относится, заслуживает ли она его любви. Ей требовалось его одобрение, его советы, она молила его о внимании, о приказаниях, об упреках. Таким образом, даже ее просьбы становились для него паутиной, вязким и тягучим клеем, опутывали его сетью ответственности, обязательств, долгов.

Ловушка захлопнулась с двух сторон.

Глава четвертая

Иногда психоаналитик спрашивал об отце, о матери. Тогда он говорил: «Я здесь по вине моего отца, я его всегда отторгал, он не был для меня примером, по крайней мере, в личной жизни». И рассказывал о его жестком, металлическом взгляде, которым он преследовал сводную сестру, о стычках, разлучивших их на годы и отдаливших друг от друга. О матери, напротив, ему почти не приходилось говорить, только то, что он всегда соглашался с ней, что она всегда его защищала, и от отца тоже.

Но первый его сон, рассказанный психоаналитику, касался не отца, а матери. Сцена была из детства, в доме в Лукке, после сигнала воздушной тревоги. Мать взяла его на руки, закутала в шаль и понесла в бомбоубежище в подвале, спустившись бегом по лестнице, уже вибрировавшей от гула и разрывов бомб. А он остался в доме. Его двойник остался в доме, покинутый матерью, скромно сидя на низком детском стуле, беззащитный, в голубых носках и сандалиях. Хороший, серьезный-серьезный, как покойник. Его не унесли в безопасное место.

«Какую часть тебя мать не спасла?»

Он не хотел больше видеть своего отца. Последняя их встреча состоялась в 68 году, отец пришел к нему в тюрьму, с матерью, когда его арестовали во время студенческой манифестации. Он сидел с ней на скамье в комнате для свиданий, по другую сторону широкого стола, отделяющего посетителей от заключенных, под присмотром тюремного надзирателя, справа от одного из них, и тот слушал. «Вы дети, а хотите делать революцию», — сказал он, пристально глядя на сына. «Вы замахнулись слишком на многое, но у вас нет сил, чтобы осуществить ваши грандиозные проекты, вы абстрактные идеалисты». И еще: «Да ты хоть умеешь стрелять из пулемета?» Нет, он не умел. Отцу не следовало говорить так сыну, который сел в тюрьму, неизвестно, на какой срок, и которому надо примириться с этим фактом и показать это полицейскому, который их слушал. Отец не должен был снова унижать его, топтать, бросать ему вызов. Мать пыталась остановить мужа, вмешаться, как всегда. Он понял, что она признавала его правым и в этот раз, но это вызвало у него приступ холодной и решительной ярости. «Уходи. Я не хочу больше видеть тебя ни здесь, ни на свободе». И матери: «В следующий раз приходи одна». Он встал, оставив их сидеть, подошел к надзирателю. «Начальник, вы можете отвести меня в камеру?» — сказал он, нарочно акцентируя обращение и предписанное «вы».

Но сейчас у него возникло желание увидеть отца, снова помериться с ним силами, но миролюбиво. Чувство противостояния, наверное, стало менее острым, как и презрение к частному человеку, и соревнование с публичным человеком. Он думал об этом по пути туда и обратно, направляясь к психоаналитику, прогуливаясь по Трастевере, идя по солнечным и тенистым старинным улочкам, мимо площадок, где играли в мяч подростки, мимо пенсионеров, которые спокойно прохаживались перед решеткой Ботанического сада, мимо котов, которые, свернувшись калачиком, принимали солнечные ванны на порогах богатых домов. Он снова представлял себе страдающую мать и слышал ее слова, умоляющие и угрожающие одновременно: «Никогда не будь похож на своего отца». Матери, настаивающей по телефону, чтобы он пришел, наконец, навестить их, он пообещал: «В воскресенье, приду в воскресенье».

Он вышел из телефонной будки. В воздухе пахло весной. Мяч подкатился ему под ноги, он с силой ударил по нему в направлении группы подростков на другом конце площадки. «Отец тоже был футболистом», — подумал он без обиды сравнения, почти с симпатией.